Певец во стане русских воинов - [127]

.

Состояние души в присутствии Бога и ее с Ним соединение есть сладчайшее чувство нашего частного бытия, погруженного в божественное, без всякой примеси чувственного, без всякого воспоминания о земном обладании, чувство внутреннего, полного покоя, с сладостным, произвольным смирением, с радостною преданностию, с глубоким ощущением своей безопасности, своей детской зависимости от благостного всемогущества. В этом чувстве нет ничего ни внешнего, предметного (objectif), ибо его предмет не извне на нас действует, ни личного (subjectif), ибо мы сами для себя в нем исчезаем; в нем соединяется и то и другое в какой-то необъяснимой для нас неопределенности, в какой-то неограниченной полноте, ясное, но вместе и непостижимое и невыразимое. Кто испытал подобное, тому, конечно, все иное становится безвкусным и нежеланным, но оно не для всех; души избранные или очищенные могут пребывать в этом неизглаголанном состоянии, – но вообще оно есть минутное преображение нашей души, напоминающее о том преображении Спасителя, которое совершилось мгновенно на вершине Фавора для избранных апостолов и разлияло свет свой на всю их жизнь, проводимую у подошвы горы, посреди забот житейских. Иди за Спасителем на вершину горы Фавора, озарись светом Его преображения, но на ней ты остаться не можешь.

Обращение, соединение с Богом внутри души – само по себе есть чувствование себя в присутствии Божества; сила, глубокость и влияние на нас такого чувствования зависят от большей или меньшей ясности для нас присутствия Божия, от большей или меньшей ясности нашего понятия о самом Боге (не философическом, умственном, из нашей идеи извлеченном Боге, а о Боге откровенном, чрез Христа Спасителя вошедшем в нашу жизнь). Неизглаголанно состояние души, в глубине которой присутствие невидимого Бога так же ощутительно, как присутствие всякого другого видимого предмета; но на такую высоту душа подымается не вдруг, а на крыльях, даруемых благодатию и обученных опытом держать ее на высоте. Иным избранным душам даны рано могучие крылья: на них они могут возлегать высоко (но с высоты падать); они по природе своей блаженствуют в сей божественной высоте. Другие, менее одаренные души, по природе своей без крыльев (но с способностию приобресть их, хотя часто обстоятельства замедляют развитие сей способности и даже ему противодействуют), они медленно тянутся вверх, и там, где другие избранные постигают блаженство обожания и созерцания, где другие веруют и любят, обретая в себе и во всем любимого ими Бога, они только знают Его, как решенную для них проблему, не отрицают, а смиренно покорствуют: в них еще нет ни надежды, ни любви, ни даже веры: в них одно только произвольное неотрицание, и вследствие его безропотная покорность. Все их земное сокровище состоит в слове: есть Бог, знаю и покоряюсь. И один только Бог Своею благодатию может им помочь не пасть под бременем сей произвольной, смиренной, безотрадной покорности, может прикрепить к их бедным плечам могучие крылья Своей благодати.

Не всем дано быть тем, что был Лувиньи. Отчего сие различие даров? Почему одним дано, у других отнято? Мы не знаем и в том (как и во всем) не должны требовать отчета от дающего. Ибо и самое отнятие, происходящее от Его воли, есть дар. Наш главный долг и в то же время наше главное благо: покорность. И всякому из нас открыта к Нему дорога; но почему одна из сих дорог идет через пышный луг, полный цветов, а другая через мерзлую тундру, это знает Он – наше дело знать, что у нас под ногами дорога и что она ведет к Нему. С моей тундры я могу видеть тот прекрасный луг, по которому идет Лувиньи, могу даже пользоваться цветами, которые он ко мне перебрасывает, но не властен из тундры моей создать его луг и даже не должен желать перейти на сей луг с указанного мне места; я должен покорно идти и знать, что все дороги наконец сольются у входа в одно общее пристанище, равно для всех, совершивших путь свой, блаженное. Будем же пользоваться цветами луга твоего, избранный Богом Лувиньи, не завидуя твоему избранию, благоговея пред твоим величием, смиренно признавая свое недостоинство. Не испытав никогда вполне того блаженства, которое так часто ощущаешь ты в собеседовании твоей освященной души с Богом и так понятно выражаешь твоим младенческим языком, я бы желал изъяснить словом то, что было тебе так ясно без слов, именно: что́ такое присутствие Божие и что́ такое соединение наше с Богом? Мы не можем беседовать с Богом, как мы беседуем с нашими друзьями. Чем мы уединеннее, чем отдельнее от всего внешнего, тем мы к Нему ближе, тем мы, так сказать, внутреннее с Ним; тем опустошеннее душа от всего житейского – но что же тогда в ней? Здесь постигаем все благо и всю истину христианства. В ней Бог, Сам по Себе невообразимый, невыразимый и недоступный; но в ней и Христос Спаситель, в Котором все земное, прекрасное, драгоценное, чистое слилось и божественно преобразилось, дабы недоступный, непостижимый, неизглаголанный Бог вселенные сделался сокровищем, собственностью, ясным предметом любви и собеседником всякой души человеческой отдельно. (Сие присутствие Бога и чувство, наполняющее душу в сем присутствии, можно сравнить с состоянием больного, близ задернутой постели которого сидит его друг (в то же время и его лекарь); страдалец знает об этом, и это знание служит ему отрадою в болезни, которой определенному ходу он беззаботно тогда предается.) Душа наша не снесла бы невместимого в нее Бога: ей не дано ни понимать Его мыслию, ни познавать Его очевидностию, ни выражать Его словом – между Им и ею бездна ее падения. Но в Христе Бог всемирный приближается к человеку братом, отцом, искупителем, наставником, образцом, и все сии имена, не уничтожая Его неизглаголанного, всемирного величия, делают Его человечески приблизимым, и душа, приближаясь к Нему, Его видит, слышит, чувствует, объемлет и любит. Без посредника мысль Божества была бы невыносима для души нашей (и по своей необъятности и по нашему падению). Доказательством служит тому то, что человек, не просвещенный откровением, или создает для себя идола, или впадает в метафизическое безверие. Там он делает себе Бога материально доступным; здесь он Его уничтожает, превращая Его в отвлеченное Понятие, никакой самобытности не имеющее: в обоих случаях он бессилен снести истинного Бога без откровения.