Певец тропических островов - [175]

Она ушла, а Леон некоторое время машинально жевал, глядя на закрытую дверь. Ночная синева за окнами еще больше сгустилась.

— Я должен туда пойти… — услышал Гроссенберг. — Непременно, сегодня же…

— Куда?

Вместо ответа он увидел поднятую руку, которая указывала на стену.

— Я думаю… мне кажется, что, к сожалению, тут есть одно темное место. Черная точка… Даже две.

— На чем? — спросил Гроссенберг.

— На картине… Точно две мерзкие мухи оставили следы на акварельном портрете. Хотя нет, это была не акварель. Мне показалось, я вижу маску… деревянную маску… образец сакрального искусства готтентотов, что ли… (Адвокат кивнул; он уже догадывался, о ком говорит Леон)… отражение женского лица в воде… У меня всегда было такое чувство, будто я смотрю на слегка дрожащую поверхность воды, на которой расплываются ее черты… И вот, точно два маленьких кружочка ряски, понимаете… два крохотных листика… черные, наполовину сгнившие… Не знаю уж, какой ветер их пригнал, но они приплыли и закачались на этом зеркале…

Может, не только два, мне кажется, я знаю про третий, подумал Гроссенберг, Он понимал, что рано или поздно… придется это сделать, однако все медлил, все колебался, рассказывать ли Вахицкому о том, что произошло недавно в его кабинете, когда… в чем-то красном и синем… ужасно решительная и вместе с тем беспомощная молодая женщина выказала желание в супружеском конфликте взять вину на себя. Хотя, впрочем, такай ли уж беспомощная? У адвоката имелись на этот счет кое-какие сомнения.

— Что ж это за пятнышки, или листочки? — спросил он.

— В ченстохонском доме моей матери, в известном вам подвале, у меня якобы побывали гости, верно? Вы сами говорили, что они оставили там свою визитную карточку в виде разбросанных вещей… А откуда мне знать, может, у матери были еще какие-нибудь бумаги или фотографии, на которые я не обратил внимания?.. — Леог посмотрел на графин с настойкой.

— Я тоже выпью, — быстро сказал Гроссенберг и потянулся за графином.

— Нашли они там что-нибудь или нет… понятия не имею. Но им хотелось дать мне кое-что почувствовать… и я почувствовал.

— Что именно?

— Они дали мне понять, что знают об этой записке… Об этом: "Помни, ты должна его убрать…" И знают, что я, побывав в Ченстохове, этот клочок бумаги нашел и забрал… А как они могли такое узнать, ну как? Это и есть та самая первая точка, листочек ряски…

— А-а!.. — вырвалось у адвоката.

— Улавливаете? В том-то и штука… Я одной только ей сказал, что у меня лежит в бумажнике. Мне казалось, нужно ее предупредить… Я вообще чувствовал, что… что обязан ее предостеречь. Впрочем, это было как бы взаимно. Мы точно предостерегали друг друга… Но тем не менее вскоре произошла эта история в Ченстохове… вскоре после того, понимаете? Листочек… этот ужасный листочек…

— Вы сказали, был еще и второй?

— Редактор. Какой-то редактор, которого она все время ждала.

— И вы верите в его существование?

— Конечно… Мне кажется, этим редактором был я. Я сам, понимаете?

— Что? С чего вы взяли? — с изумлением воскликнул Гроссенберг.

— Листочек. Почерневший листочек на том отражении в воде… Не знаю, у меня мало времени, нужно спешить… В двух словах… — Леон покосился на быстро темнеющее окно. — Однажды после обеда я, как обычно, сидел там, в садике. — Он снова ткнул пальцем в стену. — У меня кончился лимонад. Я постучал ложечкой по стакану. Но было ветрено, и внутри… в ресторане меня, очевидно, не услышали. Так я подумал. И поэтому — ха! — встал и по дорожке подошел к двери… — Леон резко вздернул подбородок, и опять от него повеяло чем-то чванливым и высокомерным. — Я никогда в жизни не подслушивал, терпеть не могу заниматься такими вещами, — повысил он голос. — Уверяю вас, я шел как обычно, обычным шагом, и гравий наверняка скрипел под ногами. Впрочем, это неважно. Когда до порога оставалось каких-нибудь полтора метра, я вдруг увидел, что там, внутри, стоит… Кто б вы думали? Герр консул собственной персоной и… она. Она. Возле стойки. Ветер как раз дул с той стороны… я б сказал, продувал насквозь — входная дверь напротив тоже была открыта… "Где же пан редактор, Herr Redaktor, как всегда, здесь?" — слышу, спрашивает этот шваб. "Да, сиди; в саду", — ответила она. А толстуха Штайс рассмеялась за своей кассой, и, кажется, этот Рикардо тоже хихикнул. Я невольно оглянулся. Что за черт? Ведь в садике я был один. Выходит, если там кто-нибудь и сидел, так это я, верно? — Леон похлопал ладонью по конверту. — Должен признаться, что… к своему столику я вернулся на цыпочках!

— Ага… А ей вы потом об этом сказали?

— Д-да… — заколебался Леон. — Сказал… по-своему.

Что значит по-своему? — поинтересовался Гроссенберг.

— Я спросил, ха… не могу ли быть ей чем-нибудь полезен?

Этот ответ почему-то заставил адвоката вспомнить Элизу Ожешко, которая при одном только упоминании фамилии Конрада "чувствовала что-то скользкое, подкатывающее к горлу" и добавляла, что ни один читатель "над романами этого господина ни альтруистической слезы не уронит, ни благородного решения не примет".

— Улыбаетесь? — нахмурился Леон. — А ведь это проще простого. Давайте рассуждать логически… Она уже была во что-то замешана. А раз так, то ее легко могли вынудить…