Петушиное пение - [7]

- Шax, - объявляет он наконец, но теперь его голос не звучит победоносно.

Х

Что только ни приходит мне в голову, когда мы с Педро возвращаемся под вечер от отца Бальтазара. Меня сопровождает аромат молодого вина, вкус сладкого яблока и овечьего сыра остается на моем языке. Возвращаюсь не примиренный с Богом, но примиренный с самим собой, освежившийся, как после теплой ванны.

Теперь опять говорю я, а Педро на моем плече слушает и помалкивает.

- Нe приходило тебе в голову, - говорю я ему, - что когда я обхожу деревню от одного больного к другому, я словно даю сеанс одновременной игры в шахматы. На дюжине досок мы играем дюжину партий со смертью. Какие выигрываем, какие нет, но завтра начнем сызнова.

Одного я ему не говорю, только думаю, но подозреваю, что Педро знает и то, что я только думаю: однажды мне не хватит сил для продолжения игры. Потом появится кто-нибудь, чтобы продолжить игру с того хода, на котором я остановился. И тогда я превращусь в шахматную доску, на которой со смертью будет играть другой. Но и тот, кто будет играть после меня, в конце концов проиграет.

А пока я думаю о партиях, которые играю сам. Кое-какие надеюсь выиграть, насчет других сомневаюсь, знаю, в конце концов придется сдаться. С одним Бальтазаром партия обычно заканчивается вничью.

И этого я не говорю Педро, но он наверняка и это знает.

XI

Итак, обо мне вам уже все известно. Если хотите, можете называть меня богоотступником. Но не безбожником, а именно богоотступником. Не знаю, живу ли я без Бога. Слишком долго я жил с ним, чтобы теперь, махнув рукой, сказать: с того момента, с того вечера Его нет. Однако я Его не знаю и заранее уверен, что никогда не узнаю.

Итак, обо мне вам уже все известно. Педро - иное дело.

Педро язычник. Он молится солнцу.

Не кланяется ему. Педро никому не поклоняется. Нет на земле более гордого созданья. Он не поклоняется солнцу, а ждет его с высоко поднятой головой, с гребешком, покрасневшим от надежды, как женщина ожидает возлюбленного, как мать ожидает сына, возвращающегося с битвы, как мы ожидаем тех, без кого наша жизнь словно песок в песочных часах. "Приди", зовет он солнце, предчувствуя, что оно вот-вот ухватится за край ночи, чтобы сдернуть юбку с красоты дня. "Приди, приди", - нетерпеливо повторяет и уже настраивает корнет для фанфар, которыми будет приветствовать его появление. "Приди и послушай мою песнь", - манит он солнце, как средневековый трубадур под окном прекраснейшей из женщин. "Приди, приди", - и уже пробует первые аккорды.

Прежде, чем я, прежде, чем любое человечье око, он видит, что солнце откликнулось на его призыв, и запевает благодарственную песнь. Только великий поэт, только самый великий из поэтов способен так, весь без остатка, отдаться музыке торжественного хорала.

Я тоже люблю солнце. Я тоже приветствую его в начале дня. Но редко, выглянув из окна, скажу: "Приветствую тебя!" Иной раз принимаю его не как ежедневно обновляемый дар, а как воздух, как воду, как смену зимы и лета. Как кого-то рядом с нами, к кому мы привыкли с детства, - отца, мать, сестру, кого-то, о ком мы знаем: он был с нами до самого своего ухода, и после него остался пустой стул у стола, причиняющий боль, как вырванный зуб.

Насколько благодарнее мой Педро. Насколько набожнее меня.

- Видишь? Солнце всходит, - говорит он мне каждое утро. - Как ты можешь не верить в чудеса?

А потом рассветает, и, как по его приказу, раскричатся петухи всей деревни:

- Осанна, осанна, аллилуйя!

XII

За ночь навалило снегу. Приморозило, и утренняя песня Педро прозвучала так, словно бы она дрожала от холода. Самого Педро не было видно, когда я посмотрел в окно, разрисованное морозом - сплошь ромашки да павлиньи хвосты. Какой художник, какой мастер своего дела мороз! Какой задор, какая точность, какая уверенность в каждой линии!

Я долго с восхищением разглядывал пальмы, хвощи, сказочно прекрасные цветы, пока Педро, огорченный моим молчанием, не запел сызнова. Тогда я встал, подошел к окну, дохнул на стекло и смазал край картины.

Педро стоял на заснеженном заборе, на своем месте, нахохлившись, одна нога поджата, спрятана под взъерошенные перья; он не приветствовал меня, как обычно, молчал и лишь пристально разглядывал, уставившись в одну точку, что-то перед собой.

Между нами в палисаднике был газон, прикрытый мягкой периной снега. На месте, куда мы теперь смотрели оба, остался рисунок Педровых стоп, от которого ни один из нас не мог оторваться.

Вдруг Педро взмахнул крыльями, опустился на снег и, сделав три шага, вновь взлетел на забор.

Я застыл от удивления. Да, да, там, именно там, где он теперь оставил три следа в направлении, обратном тем, на которые мы с ним только что смотрели, именно там прежде чего-то не хватало, и лишь теперь все встало на свои места, обрело совершеннейшую симметрию. Столько в этом было захватывающей красоты, что я не смог удержаться - раскрыл окно и радостно крикнул:

- Браво, Педро! Отныне награждаю тебя званием придворного художника!

Педро, явно довольный моей похвалой, снова взмахнул крыльями, но на этот раз не слетел с забора, чтобы не испортить свое произведение.