Петух пропел в бухте - [111]

Он жестом попросил остановить музыку, чтоб его было слышнее:

— Ньямбадо все это не нравится, потому что он не способен понять того, о чем говорит гитара Антонио Маны. Эта гитара, ребята, — это весь страдающий народ, его стон. Они приходят, эти ничтожества с набитыми брюхами, встают у дверей, а потом, рыгая, спокойно уходят и заявляют, что в песне черных нет ничего хорошего. Сукин сын!

Даматинье все это не нравилось. Его самолюбие артиста было уязвлено, и, отыскав в своем словаре слова покрепче, он послал их в сторону Кампины.

Однако тот уже успел принять два стаканчика водки и теперь распространялся вовсю, беспрестанно сплевывая. Но гитара заиграла опять, и спокойствие было восстановлено. Дым от сигарет заполнял помещение и выплывал на улицу, завиваясь причудливыми кольцами в потоке света. Все выше поднимался голос Даматиньи, сильный и нежный, как аромат розмарина в волосах любимой, только еще трогательней и печальней. Глаза всех были устремлены на него, а губы невольно повторяли слова вслед за певцом. Между тем Кампину уже занесло. Он выступил вперед, раскинув руки и вновь прерывая песню:

— Только тот, кому не дано услышать голос страдающей женщины-матери, только такой человек может сказать, что песня черных ничего не стоит.

Он обернулся к Антонио Мана и продолжал тоном разгневанного пророка:

— Эта гитара рассказала нам историю, от которой волосы начинают шевелиться на голове: это тишина оставленного дома, это стук мотыги, это удар хлыста полицейского по спине несчастного, это страдания старости, сохнущей, как морская трава, выброшенная на берег; это человек, загнанный работой, как собака; это нищий, выпрашивающий подаяние и умирающий у ворот церкви; это скрип грубого зерна на зубах бедняка. Да, черт побери! Струны этой гитары породили поистине бессмертную песнь, обжигающую сердце каждого, как раскаленный уголь костров, пылающих в ночь праздника святого Жоао!

Первым не выдержал Даматинья:

— Слушай, Кампина, дай играть, а?

Остальные поддержали его:

— Действительно, Даматинья прав, оставь ты Ньямбадо, ради бога, о нем уже никто не помнит.

Кампина спросил еще стаканчик, стукнул кулаком по стойке и замолк, обратив задумчивый взор в темный проем двери.

Антонио Мана принялся что-то наигрывать. Даматинья повернулся к нему:

— Давай «Смуглянку».

И снова, завораживая и завлекая, потекла мелодия. И снова можно было на четверть часа забыть о реальности.

— Сыграй что-нибудь бразильское, — попросил метис Кариока, иногда заглядывающий в таверну.

— А что?

Кариока завернул рукава и начал: «Я король бродяг… Гуляю по тавернам… Здесь моя родина… Здесь моя любовь…»

Гитара изменила ритм, и из-под быстрых пальцев полилась стремительная, возбуждающая мелодия. Кариока затряс бедрами и загнусавил песенку, услышанную когда-то в бразильском штате Пара.

— Эй, Кариока, так ты говоришь, «женщина — это яд»?

— Именно это я и собирался вам все время сообщить.

Он опрокинул в себя рюмку водки. Оживление нарастало с каждым новым куплетом. На мягком и пряном португальском песня рассказывала о любви молодых смуглянок и веселых бродяг.

— Кариока, тебе понравилась Бразилия?

— Богатая земля. Бразильские женщины горячей, чем огонь в очаге. Хорошая земля Бразилия!

— Чего ж ты уехал?

— Тоска! Тоска по своей земле, огромная, как мир, только она способна заставить человека вернуться и вновь страдать на родине, — ответил Кариока совсем просто и отрешенно, с потухшим взглядом.

— Ну так подавись своей тоской, раз ты такой нежный! — произнес Кампина и выпустил струю через дверь на улицу, сверкающей плетью пересекшую поток света.

— Кампина свихнулся, сеньоры!

Группа людей вышла из таверны. В темноте еще долго слышались гитарные переборы, а потом и они исчезли — музыканты направились в сторону Ладейры.

Мелодия, придуманная Антонио Мана, зазвучала повсюду, и чаще там, где несколько человек собирались за бутылкой водки и тарелкой сушеной рыбы.

Как-то ночью Кариока забрел в таверну Манефонзе и там спел ее, услаждая души сидевших за стаканом «старой каны». Потом Даматинья привел Антонио Ману с группой парней. Пели до глубокой ночи. Всем было хорошо и спокойно. Постепенно набился народ, самый разный: благополучные отпрыски богатых семейств и бродяги, от которых невыносимо разило, и уличные девки. Время от времени появлялся Кампина, принимался что-то говорить, но его никто не слушал, так как все знали, что Кампина свихнулся.

Случилось так, что во время одной такой вечеринки, уже поздней ночью, мимо проходил полицейский наряд, которому показалось странным, что группа людей поет в такой час. Музыка полицейским понравилась, а вот слова что-то не очень.

— Эй, вы там, кончайте петь. Играть играйте, а петь нельзя. Слова больно неуважительные. Еще раз услышу, кто поет, быстро в кутузку спроважу.

Музыканты замерли, открыв рты от удивления. Антонио Мана поднялся со скамьи:

— Это новая песня. В ней ни одного слова неуважительного нет. Она никого не оскорбляет, только душу радует.

— Я сказал, слова не годятся. Неправильные слова. Играть можно, а петь запрещается. И заруби себе это на носу!

Когда шаги полицейских смолкли, Кариока натянул рукава до самых запястий и злобно проговорил: