Петровские дни - [55]

— У меня всё есть, дядюшка!

— Уж будто всё? — рассмеялся князь.

— Ей-Богу, всё!

— Ишь какой! Деньги тебе нужны?

— Нет, дядюшка.

— Как нет?

— У меня есть…

— Сколько же у тебя есть?

— Теперь?

— Ну да, теперь!

— Тридцать два рубля и ещё семь гривен.

Князь, глядевший в лицо племянника, молчал, а потом вздохнул:

— Тридцать два рубля и семь гривен… Много!

Князь двинулся к письменному столу, открыл ящик, где были деньги, и стал отсчитывать на стол.

— Вот тебе ещё тридцать два рубля и семь гривен, а к ним вот ещё сто, да к ним же самым вот ещё тысяча. Это на твои разные нужды в эти особо великие дни восшествия и коронования государыни.

Сашок стоял, не двигаясь, глядел на стол, где князь выложил деньги, потом поднял глаза на него и выговорил:

— Дядюшка, ведь мне они не нужны, ей-Богу.

— Бери!

— Ей-Богу же, дядюшка, не нужны! Ну, сами вы посудите, что же я с ними буду делать?

— Сказывал ты сам, что Кузьмич всё плакался, что панталоны по пяти рублей аршин пропали. Стало быть, бывает же у тебя нужда. Дядька богатого человека, офицера, не станет двое суток ахать, что панталоны надо новые барчуку шить. Бери и с нынешнего дня старайся по Москве побольше болтаться и побольше денежками швырять. Это будет моё единственное утешение, что я тебя больше двадцати годов не знал, забросил. А теперь пойдём в комнаты, тебе отведённые, и посмотрим, как Кузьмич будет располагаться.

Князь взял пригоршню червонцев в карман, приказал Сашку взять данные ему деньги, и оба двинулись. Кузьмич встретил князя в прихожей.

— Здравствуй, старик! — сказал князь. — Поцелуемся, старый хрыч… со старым хрычом.

Кузьмич смутился от ласки и взволновался.

— Батюшка-князь, за что такая честь? — прошамкал он голосом, в котором сказывалось волнение.

— А за то, старик, что у тебя такой барчук, как вот этот! Хоть его и тётушка воспитывала, а не ты, но я так полагаю, что старая девица его только малость портила баловством — калачиками, да коврижками, да всяким потаканием. Поди, наверное, что он, бывало, ни сделает, всё хорошо. А ты, поди, журил его, от зари до зари бранился, уму-разуму учил. Стало быть, воспитывал-то ты, а не тётушка. Ну вот и спасибо тебе, что он этакий вышел. И вот тебе, помимо будущего жалованья, в придачу!

Князь полез в карман, вынул горсть червонцев и выговорил:

— Подставляй ладошки!

— Помилуйте, ваше сиятельство, — отстранился старик. — Зачем же!

— Вижу, вижу! И ты тоже из тех же! Подставляй ладошки!

И князь пересыпал золото в руки старика.

— Приходи завтра ко мне побеседовать, — сказал князь, — о том, что нужно твоему барчуку. Прежде всего надо обшиться. Небось, и бельё-то не ахти какое?

— Никак нет-с, я стараюсь! Раза два в неделю чиним.

— Чините? Славно! А знаешь ли ты, Кузьмич, почему это?

Старик не понял и молча глядел на князя.

— Рвётся, — выговорил он наконец.

— А почему рвётся-то?

Кузьмич снова молча глядел, не понимая.

— А потому это, Кузьмич, что есть на свете князь Александр Алексеевич Козельский, который, будучи человеком не злым, был свиньёй.

Кузьмич вытаращил глаза.

— Да, вот потому, что князь был свиньёй, потому ты и чинишь два раза в неделю бельё своего барчука, который тоже князь Козельский.

Кузьмич понял тотчас же смысл слов и опустил глаза.

— Что же, ваше сиятельство, не допущали вы к себе Сашунчика — и не виноваты. Кабы допустили разом, то увидели бы, каков таков молодец, и не стали бы его от себя удалять. А этак-то вы знать не могли.

— Стало быть, по-твоему, я прав? Говори! Говори, старик, прав я был так поступать?

И князь нетерпеливо ждал ответа старика.

— Простите. Александр Алексеевич…

— Ну, ну?!

— Простите, кривить душой не могу!

— Так и говори, как следует прямодушному человеку. Прав я был?

— Нет, не правы! Зачем было этак-то поступать с единственным-то родственником на свете? Нет, воля ваша, нехорошо это было! Не сердечно и пред Богом — грех.

— Ну вот, спасибо тебе! Я так и думал, что ты человек хороший… — ответил князь.

Едва только успел Кузьмич разложить платье и бельё своего питомца и пересчитать полученную горсть червонцев, как уже собрался со двора.

Ласковость князя его тронула почти до слёз.

"Спасибо" князя за воспитание Сашка хватило его по сердцу. На огромные деньги, каких у старика никогда отроду не бывало, он обратил меньше внимания. Кузьмичу деньги были совершенно не нужны, разве только на просфоры и поминанья, которые он подавал в алтарь каждое воскресенье. Поминая и "вынимая" просфоры за здравие раба Божия Александра и за упокой рабу Божию Марию, своих родственников старик не поминал ни живых, ни умерших. Сашок один давно занял их место в его душе и во всех помышлениях.

Разумеется, Кузьмич побежал к другу, Марфе Фоминишне, объявить о происшествии, о переезде питомца к богачу дяде, который признал крестника после с лишком двадцатилетнего отчуждения. Это известие, переданное нянюшкой господам, произвело на Анну Ивановну Квощинскую радостное впечатление, а Пётр Максимыч, наоборот, насупился.

— Что же это вы? — спросила жена.

— Хорошего мало! — угрюмо отозвался Квощинский.

— Как? Что вы?

— Был молодец офицер и князь без особого состояния, и ему Танюша была парой. А теперь будет богач жених, да не для неё…