Петрос идет по городу - [48]

— Non abbia paura, signora[35], — послышался дрожащий голос.

Из-за сундука робко вылез испуганный итальянский солдат.

— Sono buono, non sono fascista![36]

Мама не просто излагала это происшествие, а «играла», как в былые времена, когда она разыгрывала перед Петросом целые сцены из «Коварства и любви», изображая разных действующих лиц. «Она совершенно преобразилась, стала довоенной», — подумал Петрос. И глаза у нее блестели, как тогда в магазине, когда она примеряла перед зеркалом шляпы. «Отдай на сцену свою Элени», — говорили дедушке актеры, которые приходили в восторг, видя, как мама, тогда еще совсем молоденькая, копирует их за кулисами.

До войны, когда больной Петрос лежал в кровати и мама приходила посидеть с ним, она никогда не рассказывала ему сказок, а только «играла». Представляла то одну, то другую соседку, подражая их ужимкам, голосам так искусно, что Петрос сразу угадывал, кого она имела в виду… Он уже забыл ту маму, и вдруг она снова возродилась перед ним, изображая перепуганного итальянца.

— Sono buono, non sono fascista, non sono Mussolini. Sono Bandoglio…[37]

Мама так забавно копировала его, что все покатывались со смеху.

— Non fascista, non fascista… — проворчал дедушка. — Ну что же нам с ним делать?

— Нельзя же выдать его немцам, — серьезно сказал папа.

— Значит, когда кончится война, мы спрячем у себя и Жабу? — не согласившись с ним, возмутилась Антигона.

— Нет, нет. Это совсем иное дело! — с несвойственным ей жаром возразила мама. — Итальянцы теперь заодно с союзниками, заодно с нами.

Петрос не верил собственным ушам. До сих пор он считал, что мама совершенно не интересуется политикой и не знает толком, кто с кем воюет.

— Я не выдам беднягу немцам. Мы где-нибудь спрячем его, — заявила мама так же решительно, как до войны, когда распоряжалась всем в доме: «Антигона поступит в частную школу», «Мы купим ей плиссированную юбку», «Как-нибудь сведем концы с концами…» А если мама забирала что-нибудь в голову…

Весь вечер они спорили. Папа стоял на своем:

— Не выдавать же нам его немцам.

— Лишняя тарелка супа… — бурчал дедушка.

Мама молчала. Когда стемнело, она сказала:

— Сходить мне, что ли, в чулан?.. — точно спрашивала их мнения; но видно было, что она твердо решила привести итальянца в свой дом.

— Посмотрим, что из себя представляет этот Гарибальди, — изрек дедушка после того, как мама вышла из комнаты.

Удивленный Петрос спросил сестру, откуда дедушка знает фамилию итальянца. И тут Антигона объяснила ему, что дедушка пошутил, а фамилию Гарибальди носил выдающийся итальянский революционер.

— Ну да! Неужели среди итальянцев были выдающиеся люди? — с недоверием воскликнул Петрос, но все пропустили его замечание мимо ушей.

Прячась за мамину спину, в столовую вошел итальянец, маленький, щуплый, смуглолицый и такой испуганный, что Антигона, изменив свое мнение, сказала:

— Он достоин только жалости…

Мама ходила по квартире оживленная, точно очнувшись от глубокого сна. Словно она избавилась от всех забот и совсем забыла, как рассердилась на папу из-за его бумажек: «Ты играешь в доме с огнем». Словно совсем забыла, как волновалась каждое утро, выпроваживая Антигону и Петроса из дому, — ведь она прекрасно знала, что они далеко не всегда идут в школу. Теперь ей как будто не приходило в голову, что этажом ниже живет Жаба и что в городе полно немецких патрулей, которые могут в любое время дня и ночи ворваться для обыска в дом. Словно совсем забыла гневные слова, которые вырвались у нее, когда она услышала об аресте одной знакомой женщины, прятавшей у себя английского офицера: «Неужели она не подумала о своих детях?»

Мама подробно изложила хорошо продуманный план; могло показаться, что ей давно уже дали задание спрятать у себя в доме какого-нибудь подпольщика.

Итальянцу не следует выходить на улицу. Днем он будет находиться в комнатах, а если придет кто-нибудь посторонний, отсидится на кухне. Спать же будет на антресолях, которые обычно называли «комнатой для прислуги». Туда вела из кухни винтовая лестница, сидя на которой в прежние времена любил поболтать с мамой Петрос; теперь ему приходилось, забравшись на антресоли, пригибать голову, чтобы не стукнуться головой о притолоку двери или о низкий потолок…

До войны госпожа Левенди держала служанку, ровесницу Петроса, худенькую, бледную девочку. Хозяйка бранила ее с утра до вечера. Мама Петроса очень жалела девчушку, и когда та поднималась по лестнице, чтобы развесить на террасе белье после большой стирки, она выходила на черный ход и говорила ей:

«Подожди, Петрос тебе поможет».

Он брал тяжеленную корзину за одну ручку, девочка — за другую.

«Хозяйка прибьет меня, если увидит нас вместе», — испуганно шептала служанка.

Потом, освоившись понемногу, она вступала с ним в разговор. Часто рассказывала, как боится спать на антресолях. Ей казалось, что на нее обрушится низкий потолок; и летом, выйдя во двор, она дремала, сидя на наружной лестнице, ведущей на террасу. Если бы госпожа Левенди застала ее там утром, то могла бы подумать, что служанка вышла за чем-нибудь из дому и невзначай прикорнула, усевшись на ступеньке.