Петербургский изгнанник. Книга первая - [20]
— Счастье наше корявое, — говорил один из них, должно быть, отвечая на высказанную вслух мысль другого. — Вся жизнь в дороге, дома-то почти не бываешь, — он почесал густую бороду, — не заметил, как сыны поднялись, рекрутами стали…
— Прибытки наши ведомы, Савельич, — поддакнул второй кучер, — хлеба купить их не хватает…
— Что и говорить-то, — сказал первый, тяжело вздохнув, и опять почесал свою густую бороду.
Радищев прошёл мимо ямских кучеров к мастеровым, сидевшим на нарах тесной кучкой. На них были старенькие замасленные рубахи. Волосы они носили длинные, подвязанные ремешками. Лица их были суровы, впалые глаза хмуро глядели исподлобья на окружающих. Мастеровые ели чёрствый чёрный хлеб и запивали водой из глиняных чашек. Возле нар стояли небольшие ящики с деревянными ручками — походный инструмент мастеровых. Должно быть, это были печники или кузнецы, направлявшиеся на заводские работы.
Тот, что сидел с краю на нарах, с лицом, обезображенным рубцами, подкрепив себя скудной пищей, вытер заскорузлой ладонью губы, расправил торчавшие усы и, обращаясь к товарищу, сказал:
— Баба моя опросталась, Афоня, мальчонка родила на той неделе. Крестины бы справить, да лишней копейки нету…
— Попроси у хозяина, можа даст, — неторопливо сказал Афоня и, набив трубку табаком, стал высекать кресалом огонь.
— Чёрным словом облает, подлец…
— Робишь, свету божьего не видишь, а всё в кармане пусто, зато со штрафами густо, — пожаловался товарищ.
— Закон, что поделаешь, Афоня.
— За-ако-он! — протянул Афанасий. — Баре при всяком законе поладят и деньги найдут.
— Бог видит правду… Отольются им наши слёзы…
— Бог? — переспросил Афоня. — Видит ли, Кузьма? Нету правды на земле. Под замком она у господ и матушки-царицы…
Мастеровой Афанасий помолчал.
— Встретил я намедни знакомого башкирца, с Салаватом-атаманом шалил. Разговорились…
— Ну, — нетерпеливо сказал Кузьма.
К Афанасию ближе пододвинулись и другие мастеровые, склонили в его сторону кудлатые головы. При слабом свете лучины, горевшей в светце, Радищев едва различал лица мастеровых, но отчётливо слышал их твёрдые голоса.
Мастеровой Афанасий тише продолжал:
— Ждут, говорит, башкирцы свободу, желают летать подобно птице, плавать подобно рыбе… Ждут Пугача, говорит, будто казнь его придумала царица и её генералы, а в самом деле он, Емельян-то Иваныч, в оренбургских степях скрывается…
Взволнованный услышанным, Радищев подошёл вплотную к мастеровым. Он хотел сказать им, что мужей, достойных Пугачёва, родит само народное восстание, но мастеровые дружно подняли головы, окинули его холодным взглядом.
— Кого потерял, барин? — неприязненно спросил Афанасий. — Тут господских людей нету…
Остальные мастеровые ехидно хихикнули. Их неприязнь больно кольнула сердце Радищева.
Среди множества всяких рассказов и побасёнок Александр Николаевич несколько раз слышал были о смелом казацком атамане. Об этом однажды пели старцы, славя добрых молодцев-пугачёвцев. Их песни обогрели душу Радищева.
В одну из таких ночей Александр Николаевич заметил, что слуга Степан не спит.
— Что с тобой, Степан?
— Думы думаю, Александр Николаич, сон отбило…
Радищев как бы проверял себя.
— Что так?
— Да слушал вот: сущая правда поётся в песнях. Таким и был Емельян-то Иваныч. Казнили. А он живёт. Живёт, Александр Николаич.
Радищев думал: чтит народная память своих героев и будет чтить. И опять встали перед ним дровосек Никита — один из тысячи тысяч его сограждан со своей суровой правдой, чудище — Демидовский завод, пожирающий людскую жизнь, как пожирает вокруг леса, опустошает богатые недра земли. Всплыли в памяти мастеровые Афанасий с Кузьмой. Он понял, почему песни старцев и рассказы о царе мужицком не оставляли сердца и головы этих людей: в народе жила надежда на вольность, на избавление от гнёта и насилия.
Екатерина II, ссылая Радищева в Сибирь, не учла одного, что автор «Путешествия из Петербурга в Москву» по дороге в Илимск будет наблюдать то же самое, что видел, совершая поездку по центральным губерниям России. Горе и нужда народная укрепляли в Александре Николаевиче прежние взгляды борца, давали ему нужные силы к жизни в сибирском изгнании.
Внутренний голос спрашивал Радищева: «Способен ли он быть счастливым?» И тут же Александр Николаевич убеждённо отвечал этому голосу, что «да, способен»»
И он писал Воронцову:
«…Я способен быть счастливым! С тем меньшими притязаниями, что более жадный до славы, с душой, привыкшей приходить в волнение от соприкосновения с вещами, которые не ожесточают чувство. Неведомый свету, я могу жить удовлетворённый с существами, которые мне дороги. Да, жить, да, я ещё буду жить, а не прозябать».
Глава вторая
ТОБОЛЬСК
«Даже в пучине несчастья возможно иметь счастливые минуты».
А. Радищев.
Была середина декабря, когда взорам Радищева открылись крепостные стены, купола и колокольни церквей стольного города Сибири, освещённые лучами предзакатного солнца. Неразговорчивый офицер, всю дорогу молчавший, предчувствуя долгожданный отдых, обрадованно воскликнул:
— Тобольск!
Офицер сопровождал от Перми. Слово, произнесённое с нескрываемым восторгом, обрадовало Радищева. Мелькнуло: прорвалось в служаке что-то человеческое. Рыжебородый офицер стал насвистывать весёлый мотивчик. Александр Николаевич с сочувствием подумал о жизни человека, заброшенного в эти холодные края. Ему захотелось сказать офицеру что-нибудь тёплое, узнать, откуда он родом и как идёт его служба. Он спросил его об этом. Тот помедлил с ответом, а потом произнёс:
