Петербургская социология сегодня – 2015. Сборник научных трудов Социологического института РАН - [187]
Сегодня многие социологи отмечают заметные признаки сдвига их науки от сугубо профессионального герметизма, постмодернистской схоластики и всякого рода квази-«методологических» совершенствований в сторону активного присутствия и даже внедрения социологических «эпистем» в жизнь современного общества, в повседневность современного человека. Отмечают как нарастающий факт ориентацию социологии на прагматизм общественной науки: «В современном социальном и гуманитарном знании присутствует заметный прагматический мотив. Социологическая теория не может претендовать на высокую оценку, если она не преследует практические цели служения обществу» (Головин 2007: 5). Идея практического служения обществу для социологии и для многих других гуманитарных наук опирается на самые разнообразные практики реализации этой идеи. Наиболее широкий диапазон этих практик представлен, например, в социологическом консультировании, в клиент-центрированной терапии психолога К. Роджерса, в практике «заботы о себе» (Le souci de soi) М. Фуко и проч. В то же время прагматизм социологии как знак времени, как «прагматический поворот» имеет и другой, более важный, принципиальный и далеко не утилитарный смысл. Речь идет о социологии как «инобытии» социума в том плане, что общество как praxis как предметная жизнь, как архитектура социальных институтов, как система действий и поступков не может состояться без социальной мысли, в которой этот социум в идеологической или теоретической форме так или иначе отрефлексирован, отрепетирован, оценен, идеализирован, представлен в «норме» и т. д. «Получающийся (на практике) социум», конечно, отличается от своего «концептного инобытия», но через последовательность итераций пытается удерживать уровень «нормы» и «цивилизованности», а отдельные этапы исторической диахронии социума и вообще подпадают под понятие «прогресса» и необратимого «цивилизационного успеха». Практическая роль социальной мысли здесь особенно велика, тем более что в человеческом мире идеальное (от слова идея, а не от слова идеал) проектирование будущего меньше всего напоминает модель производства артефактов, когда столяр, например, тоже имеет в голове проект/представление о стуле или столе. В делах человеческих, как говорил Наполеон, «нет ничего более редкого, чем план». Единственная, но негарантированная страховка от проекта, который заканчивается «с точностью до наоборот», это свойство социальной мысли (и в подражание ей свойство социологии) быть критической, быть критическим исследованием социальной реальности. О критичности социологии сейчас говорят очень много, но не всегда удачно.
Прежде всего, на ум приходит мощная кампания «за критическую социологию» М. Буравого. Американский исследователь, как известно, делит всю социологию на четыре группы: профессиональная, критическая, прикладная и публичная (Буравой 2008). Почему-то сразу хочется отметить, что дело не в том, исчерпывающе или неисчерпывающе выглядит эта классификация. Дело и не в том, что к ней могут быть высказаны другие похожие претензии. Вопрос в ином. Как-то сразу бросается в глаза: не слишком ли узко и специфично понимается критика общества, осуществляемая силами социологии? Получается так, что в действительности может быть такая вот «особливая» дисциплина, отрасль знания, как «критическая социология», которая в отличие от трех других социологий берет на себя эксклюзивную «критическую» работу. Представлять дело так – значит очень непосредственно понимать природу критичности всякой человеческой мысли, а тем более мысли социальной, мысли социологической. Из двух мыслей по большому счету не та критична, которая, не видя предмет в целом, но обозревая только часть и принимая ее за целое, говорит реальности свое «нет», – по гамбургскому счету критична мысль системная, видящая предмет или ситуацию целостно, включая и ту неполноценность «критики», идущей от «частичной» мысли. Социальная теория, поглощающая другую теорию как свою часть, обладая большей эпистемологической полнотой, уже в силу этого располагает большей критической мощью перед второй, так называемой фрагментной теорией. Другими словами, если мысль несет на себе крест быть только «критической», пренебрегая оптикой универсального видения, то такая мысль имеет тенденцию вырождаться в критиканство и утрату своей честной репутации. Уже упоминавшийся советский исследователь М. Лифшиц показал на истории русской литературы драму «критического реализма» перед лицом пушкинской классики и универсализма, которые делали это пушкинское видение мира на порядок перспективнее, оптимистичнее и – самое главное – критичнее (Лифшиц 1995). Возвращаясь к М. Буравому с его проектом «критической социологии», можно сказать, что она, хотя и предлагает по-американски понятный и «прагматичный» формат такой «критической социологии», однако важные и глубинные аспекты социальной критики этот проект упускает. В чем-то он даже уступает давно прошедшей классике «негативной диалектики» Т. Адорно и пафосу всей критической теории общества франкфуртской школы.
