Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников - [7]
Вот только премьеры «Самоубийцы» не было. Видный деятель руководства прибыл во главе комиссии на генеральную репетицию в Театр им. Мейерхольда. Прибытию предшествовала отчаянная борьба за пьесу. Станиславский писал Сталину. Тот в правилах любимой своей игры в «кошки-мышки» лицемерно разрешил, заметив однако, что не поклонник пьесы. Эту переписку читатель прочтет в сборнике, первой книге Николая Эрдмана, выходящей через двадцать лет после его смерти.
С запретом «Самоубийцы» начался путь пьесы в легенду. Начались и мытарства автора. Он не был одинок — вспомним судьбу Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама… Жизнестойкость Николая Робертовича поразительна. В переписке, в воспоминаниях предстает перед нами русский интеллигент, исполненный достоинства, никогда не теряющий присутствия духа и даже в самых драматических жизненных коллизиях — чувства юмора. В душу свою Николай Робертович, по всему видно, никого не пускал. Был корректен, серьезен, продолжал работать, выводя своим каллиграфическим неспешным почерком сценки, интермедии, сценарии. Для широкой публики он не то что исчез, он перешел как бы в другую «весовую категорию». Но оставался он все тем же автором «Мандата» и «Самоубийцы», человеком огромного обаяния, ума и таланта. Его влияние в мире искусства и в эти годы его и нашего безвременья оставалось уникальным. Театр им. Вахтангова, Театр на Таганке, многие выдающиеся актеры, режиссеры, драматурги признавали его высшим судьей, своеобразным критерием качества.
Ах, как он мечтал о возвращении, легализации «Самоубийцы»! После XX съезда, во времена хрущевской «оттепели», делались попытки ее напечатать, поставить — все тщетно: сталинское табу мистическим образом действовало на чиновников.
В 1968 году журнал «Театр» сделал попытку опубликовать пьесу. Помню, как приходил в редакцию на Кузнецком мосту Николай Робертович. Что-то уступал в ответ на требования цензуры и инстанций, выбрасывал истинные перлы сценического остроумия, но что-то поправлял и, по существу, делал пьесу компактнее, в соответствии с требованиями современного театра. Редакция боролась за публикацию, но «оттепель» была на исходе. Пострадал за свое упрямство главный редактор Ю. С. Рыбаков, но дальше верстки пьесу продвинуть не удалось. Помню хорошо тот драматический день, когда заведующая отделом драматургии О. К. Степанова должна была сообщить автору о крахе наших попыток.
Николай Робертович умер в 1970 году. Уверен, что публикация «Самоубийцы» продлила бы ему жизнь, так же как и премьера ее в 1930-м обогатила бы нашу культуру, театр еще не одним эрдмановским шедевром. Увы, он писал во многих жанрах, но пьес больше не писал, не хотел, не мог прикасаться к этой ране.
Он не увидел спектакля «Самоубийца» на сцене Театра сатиры, поставленного В. Плучеком в 1982 году, прошедшего пять раз и снятого по требованию все тех же «инстанций» и возобновленного после 1985 года. Не узнал он и о десятках спектаклей в нашей стране и за рубежом, в Европе и в Америке. Не возьмет он в руки и эту первую свою книгу, свидетельствующую — в который уже раз — о том, что творцы в конечном счете побеждают временщиков!
Порадуемся этому свидетельству.
МАНДАТ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ГУЛЯЧКИН ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ.
НАДЕЖДА ПЕТРОВНА — его мать.
ВАРВАРА СЕРГЕЕВНА — его сестра.
ШИРОНКИН ИВАН ИВАНОВИЧ — их жилец.
НАСТЯ — кухарка Гулячкиных.
ВИШНЕВЕЦКАЯ ТАМАРА ЛЕОПОЛЬДОВНА.
СМЕТАНИЧ ОЛИМП ВАЛЕРИАНОВИЧ.
ВАЛЕРИАН \
его сыновья.
АНАТОЛИЙ /
АВТОНОМ СИГИЗМУНДОВИЧ.
АГАФАНГЕЛ — слуга из солдат.
СТЕПАН СТЕПАНОВИЧ.
ФЕЛИЦАТА ГОРДЕЕВНА — его жена.
ИЛЬИНКИН.
ЖЕНА ИЛЬИНКИНА.
ЗАРХИН ЗОТИК ФРАНЦЕВИЧ.
АРИАДНА ПАВЛИНОВНА — его жена.
ТОСЯ \
их дочери.
СЮСЯ /
КРАНТИК НАРКИС СМАРАГДОВИЧ.
ШАРМАНЩИК.
ЧЕЛОВЕК С БАРАБАНОМ.
ЖЕНЩИНА С ПОПУГАЕМ И БУБНОМ.
ИЗВОЗЧИК.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Комната в квартире Гулячкиных. Павел Сергеевич Гулячкин на домашней складной лестнице вешает картины. Мать его, Надежда Петровна. Рядом с ним на полу картины в рамах.
Павел Сергеевич. Теперь, мамаша, подавайте мне «Вечер в Копенгагене».
Надежда Петровна. Нет, Павлуша, мы лучше сюда «Верую, Господи, верую» повесим.
Павел Сергеевич. Нет, мамаша. «Вечер в Копенгагене» будет намного художественней.
Надежда Петровна. Ну, как знаешь, Павлуша, а только я посередке обязательно «Верую, Господи, верую» хотела повесить. На ней, Павлуша, и рамка лучше, и по содержанию она глубже, чем «Вечер в Копенгагене».
Павел Сергеевич. Что касается содержания, мамаша, то если посмотреть на него с другой стороны…
Надежда Петровна (смотря на оборотную сторону картины). Тьфу, пропасть, это кто ж такой будет?
Павел Сергеевич. Плюетесь вы, мамаша, совершенно напрасно, теперь не старое время.
Надежда Петровна. Да кого же ты сюда прицепил, Павлуша?
Павел Сергеевич. Прочтите, мамаша, там подписано.
Надежда Петровна. Ну вот, я так сразу и подумала, что нерусский. (Перевертывает картину, с другой стороны — Карл Маркс.) И что тебе вздумалось, Павлуша? Висели эти картины восемнадцать лет с лишком — и глазу было приятно, и гости никогда не обижались.
Павел Сергеевич. Вы, мамаша, рассуждаете совершенно как несознательный элемент. Вот вы мне скажите, мамаша: что, по-вашему, есть картина?
