Пьесы и радиопьесы - [96]

Палач. Зачем?

Писатель. Я буду кричать снова.

Палач. Кричите на здоровье.

Писатель(неуверенно). Ты не хочешь со мной бороться?

Палач. Борьба начнется, когда вас обхватят мои руки.

Писатель. Понимаю! Ты играешь со мной, как кошка с мышью. На помощь!

Тишина.

Палач. Видите, никто не откликается.

Писатель. Будто я и не кричал…

Палач. Никто не спешит на помощь.

Писатель. Никто.

Палач. И в доме никто не проснулся.

Писатель. Ни звука.

Тишина.

Палач. Что же вы не кричите?

Писатель. Какой в этом смысл?

Палач. Каждую ночь очередная жертва взывает о помощи, но никто не откликается.

Писатель. Сегодня умирают в одиночку. Страх слишком велик.

Тишина.

Палач. Не хотите ли снова присесть?

Писатель. Ничего другого мне не остается.

Палач. Я вижу, вы пьете шнапс.

Писатель. Кто намерен сразиться с тобой, тому выпить не помешает. На, паршивая собака, получай! (Плюет шнапсом в лицо палачу.)

Палач(спокойно). Вы вне себя от отчаяния.

Писатель. Я плюю тебе в лицо, а ты спокоен. Тебя ничем не проймешь!

Палач. Не я должен умереть этой ночью.

Писатель. Палач не умрет никогда. До сих пор я сражался оружием, достойным мужчины, — оружием духа. Я был Дон Кихотом, добротной прозой воевавшим с уродливым чудовищем. Смешно! А теперь, уже поверженный, истерзанный вашими когтями, я должен пускать в ход зубы. Много ли добьешься таким оружием? Комедия, да и только: я борюсь за свободу, но у меня даже нет оружия, чтобы у себя дома, в собственной квартире прикончить палача. Можно я выкурю еще сигарету?

Палач. Сударь, раз уж вы решили бороться со мной, вам незачем спрашивать у меня разрешения.

Молчание.

Писатель(тихо). Я больше не в состоянии защищаться.

Палач. Вы и не обязаны это делать.

Писатель. Я устал.

Палач. Все когда-нибудь устают.

Писатель. Прости, что я плюнул тебе шнапсом в лицо.

Палач. Ничего. Я понимаю.

Писатель. Наберись терпения. Смерть — слишком трудное искусство.

Палач. Вы дрожите, и спички в ваших руках все время ломаются. Разрешите, я дам вам огня.

Писатель. Как и два раза до этого.

Палач. Да.

Писатель. Благодарю. Это последняя. Больше я не стану тебя утруждать. Сдаюсь на милость победителя.

Палач. Как все смиренные, сударь.

Писатель. Что ты имеешь в виду?

Палач. Понять смиренных очень трудно. Чтобы распознать их — и то надо много времени. Сначала я их презирал, пока не понял, что они великие мастера в искусстве смерти. Когда человек умирает как бессловесная тварь, он отдается моей воле и позволяет убить себя не сопротивляясь. Смиренные тоже не сопротивляются, и все же они умирают иначе. Они покоряются судьбе не потому, что бессильны. Сперва мне казалось: они поступают так, потому что боятся. Но именно смиренные не ведают страха. Наконец я вообразил, что нашел отгадку: смиренные — это преступники, они воспринимают смерть как справедливое возмездие. Но, странное дело, точно так же умирали и невиновные, люди, о которых я достоверно знал, что они не совершали никаких преступлений.

Писатель. Не понимаю.

Палач. Меня это тоже смущало, сударь. Смирение преступника — это понятно. Но ведь так умирали и невиновные — вот чего я не мог понять! Они шли на смерть так, будто по отношению к ним не совершается преступление, они воспринимали смерть как должное. Одно время я боялся убивать и почти ненавидел себя, когда мне приходилось это делать, — настолько безумной и непонятной для меня была их смерть. Мое вмешательство не имело смысла.

Писатель(усталым, печальным голосом). Блаженные! Блаженные дурачки — вот кто они! Кому нужна такая смерть? Если уж оказался в лапах палача, неважно, какую позу принимать. Партия проиграна.

Палач. Не скажите!

Писатель. Ты скромный человек, палач. Но сегодня победил ты.

Палач. Я всего лишь рассказываю, чему я научился у тех, кто был невиновен и принял смерть со смирением.

Писатель. Ого! Ты учишься у невиновных, которых убиваешь? Вот это практичный человек!

Палач. Смерть каждого из них навсегда запечатлелась в моей памяти.

Писатель. У тебя, должно быть, феноменальная память.

Палач. Я только об этом и думаю.

Писатель. И чему же научили тебя невиновные и смиренные?

Палач. Пониманию того, с чем я могу совладать в человеке, а что мне неподвластно.

Писатель. Разве твоя власть не безгранична?

Молчание.

Ну? Что ж ты молчишь? Раз уж мы дошли до такой степени деградации, что палачам только и позволено философствовать, валяй, философствуй.

Палач. Сударь, власть, которая мне дана и которую я осуществляю собственными руками: серебряный полукруг опускающегося топора, сверкнувшая во мраке ночи молния карающего кинжала или петля, мягко набрасываемая на шею жертвы, — все это лишь малая толика власти тех, кто на этой земле творит насилие над людьми. Они убивают моими руками, они находятся сверху, я — внизу. У них множество оправданий — от самых возвышенных и одухотворенных до самых низменных; мне оправдания не нужны. Они приводят мир в движение, я же — та неподвижная ось, вокруг которой вращается их страшное колесо. Они правят, пугая людей моим мрачным ремеслом; в моих забрызганных кровью руках их власть обрела последнюю, окончательную форму, как гной обретает форму в нарыве. Я нужен, ибо насилие и зло неразделимы. И когда я, как в этот миг, сижу в свете настольной лампы перед своей жертвой и сжимаю под складками поношенного плаща рукоять кинжала, на меня обрушивается презрение. Позор убийства снимается с сильных мира сего и возлагается на мои плечи. Мой удел — нести на себе бесчестие властей предержащих. Меня боятся. Перед теми же, кто наверху пирамиды, не только трепещут — ими восхищаются. Вызывая зависть, они наслаждаются своими сокровищами, ибо власть полна соблазнов. Вместо ненависти они пожинают любовь. За всесильными тянется стая сообщников и клевретов. Словно псы, они подхватывают крохи власти, которые роняет властитель, и употребляют их себе на пользу. Темная власть силы и страха, алчности и бесчестия стягивает их в тугой клубок и в конце концов рождает палача, которого боятся больше, чем меня, — тиранию. Она бесконечными рядами загоняет на свои живодерни все новые и новые массы людей, этот процесс лишен смысла, потому что тирания ничего не меняет, она лишь уничтожает. Одно насилие влечет за собой другое, один деспотический режим сменяет другой, и так без конца, по нисходящей спирали, ведущей в ад!