Пьесы и радиопьесы - [21]

Брак господина Миссисипи

>Die Eche des Herrn Missisippi

Действующие лица

Анастасия

Флорестан Миссисипи

Фредерик Рене Сен-Клод

Граф Бодо фон Юбелоэ-Цабернзе

Министр Диего

Служанка

Три священника

Трое в плащах, каждый из них держит правую руку в кармане

Два санитара

Профессор Юберхубер

Врачи-психиатры

Часть первая

Пока публика заполняет зал, звучит заключительный хор Девятой симфонии Бетховена.

Поднимается занавес, открывая комнату, позднебуржуазная пышность и великолепие которой почти не поддаются описанию. Но поскольку действие будет происходить в ней, и только в ней, более того, поскольку нет смысла скрывать, что последующие события и представляют историю этой комнаты, рискнем ее описать. Помещение отличается вопиющей безвкусицей. На заднем плане два окна, из которых открывается странный вид; справа ветви яблони, за ними какой-то северный город с готическим собором, слева кипарис, руины античного храма, морской залив, гавань. Между окнами, не возвышаясь над ними, стоят напольные часы, тоже в готическом стиле. Над ними портрет розовощекого, пышущего здоровьем сахарного фабриканта. А теперь перейдем к правой стене. Там две двери. Та, что в глубине, ведет через веранду в другое помещение; на нее можно не обращать внимания, она понадобится мне только в пятом акте; та, что на переднем плане справа, ведет в вестибюль, который находится за углом слева. Не станем ломать себе голову по поводу архитектуры здания, предположим, что это причудливо перестроенный патрицианский дом. Между дверями справа небольшой буфет, на этот раз, скажем, в стиле Людовика Пятнадцатого. На нем богиня любви. Само собой, гипсовая.

В левой стене только одна дверь. Она открывается между двумя зеркалами в стиле fin-de-siècle[16] и ведет в будуар, а из будуара — в спальню; в эти помещения позволено входить многим персонажам, но не нам. На переднем плане слева висит в воздухе рама еще одного зеркала, в стиле Людовика Шестнадцатого, разумеется, без стекла; те, кто в него смотрят, видят зрительный зал. На переднем плане справа могла бы висеть маленькая, овальная, пустая картина.

В центре круглый кофейный столик в стиле бидермейер, по бокам два кресла в стиле Людовика Четырнадцатого. Этот столик можно считать главным действующим лицом пьесы, вокруг него разворачивается игра и строится вся инсценировка. Наверняка где-нибудь можно разместить немного ампира, например поставить слева маленький диван, а за ним — ширму. От русской мебели, если это не противоречит политической ситуации, можно отказаться. На столике японская ваза с красными розами, во втором акте их можно заменить на белые, в третьем — на желтые.

В остальных актах предлагаю оставить вазу без цветов.

Далее, кофейный прибор на две персоны. Вы угадали, мейсенский фарфор. У столика — Сен-Клод, которого мы, не входя в подробности этой личности, представляем себе мощным, массивным человеком с почти квадратной фигурой; в данный момент он во фраке, который ему явно не идет. Красные чулки. Лакированные башмаки. Звонит маленький серебряный колокольчик. Справа входят трое в плащах, по виду напоминающие добродушных пивоваров, на рукавах красная повязка, правая рука в кармане.

Первый из трех вошедших. Руки за голову.

Второй. Встань между окон.

Сен-Клод повинуется.

Третий. Повернись лицом к напольным часам.

Сен-Клод повинуется.

Выстрел.

Первый. Легкая смерть. Легче не бывает.

Сен-Клод продолжает стоять. Трое в плащах — правая рука снова в кармане — выходят в дверь справа. Сен-Клод поворачивается к публике и произносит, изображая то директора захудалого театра, то Мефистофеля, следующий монолог.

Сен-Клод. Дамы и господа, как вы, должно быть, изволили заметить, меня только что расстреляли, а незадолго до этого кончилась бессмертная Девятая. Пуля, я думаю, вошла в мое тело где-то между лопаток — сказать точнее я при всем желании не могу (он ощупывает рукой спину), — прошила внутренности, поразила сердце и вышла, мне кажется, вот здесь из груди, пробила фрак, погнула орден «Pour le merite»[17], что сопряжено с неприятностями, поскольку и фрак, и орден не мои, после чего повредила напольные часы; так примерно я себе это представляю. Мое нынешнее состояние не лишено приятности. Если не считать вполне понятного изрядного удивления, что после всего, что случилось, я все еще перед вами, чувствую я себя преотлично. Особенно это касается моей печени, которая вдруг перестала меня беспокоить. Она была поражена коварной болезнью, которую я, до того как умереть, трусливо пытался скрыть, руководствуясь исключительно принципами морали, но которой, должен теперь признаться, я обязан значительной частью своего излишне радикального миросозерцания. Моя смерть, которую вы только что видели, эта весьма тривиальная, но, к великому сожалению, — до чего странные выражения приходится теперь употреблять (он качает головой) — эта, стало быть, к великому сожалению, не такая уж необычная смерть случится, как легко догадаться, только в самом конце пьесы, ибо если уж появились типы с повязками на рукавах, то все кончается, игра уже проиграна. Но по соображениям, которые я назвал бы терапевтическими, мы показали мое убийство в самом начале — и сразу предвосхитили одну из самых жутких сцен. Кроме того, — об этом тоже нельзя не сказать — к моменту моей мучительной смерти здесь будут валяться и другие трупы — обстоятельство, которое сейчас могло бы вас смутить, но в котором нет ничего необычного, если иметь в виду, что в этой комедии речь, между прочим, идет о браке моего друга Миссисипи. Между прочим, потому что тут затрагиваются отнюдь не безоблачные судьбы трех мужчин