Пьесы и радиопьесы - [17]

Ахилл. Конечно, ваше величество.

Ромул. Какая странная тишина. И так пусто кругом, словно все нас покинули.

Молчание.

Где моя дочь Рея?

Молчание.

Ахилл. Принцесса…

Пирам. И Эмилиан…

Ахилл. И императрица…

Пирам. Министр внутренних дел, рейхсмаршал, повар и все остальные…

Молчание.

Ромул. Ну?

Ахилл. Утонули при переправе на Сицилию.

Пирам. Эту весть принес один рыбак.

Ахилл. Уцелел, должно быть, только Зенон Исаврийский со своими камергерами — они отправились в Александрию с очередным рейсом.

Молчание. Император по-прежнему спокоен.

Ромул. Моя дочь Рея и мой сын Эмилиан… (Смотрит на камердинеров.) Я не вижу у вас на глазах слез.

Ахилл. Мы слишком стары.

Ромул. А я должен умереть. Меня убьют германцы. Уже сегодня. Горе меня теперь не задевает. Тот, кому скоро умирать, не оплакивает мертвых. Я никогда не был спокойнее и бодрее, чем сейчас, когда все уже позади. Подать утреннюю трапезу!

Пирам. Завтрак?

Ахилл. Но германцы, ваше величество, германцы могут каждую минуту…

Пирам. И принимая во внимание всеобщий траур в империи…

Ромул. Чепуха. Империи, которая могла бы объявить траур, больше нет, а сам я хочу умереть так, как жил.

Пирам. Как прикажете, ваше величество.

Император садится в кресло на авансцене. Пирам приносит небольшой столик, накрытый как обычно. Император задумчиво разглядывает посуду.

Ромул. Почему последнюю трапезу мне подают на этих старых жестяных тарелках и в этой треснувшей чашке?

Пирам. Парадный императорский сервиз ее величество увезла с собой. Он принадлежал ее отцу.

Ахилл. А теперь лежит на дне морском.

Ромул. Ничего. Для предсмертной трапезы эта убогая посуда, пожалуй, даже лучше. (Разбивает яйцо.) Август, разумеется, опять ничего не снес.

Пирам устремляет на Ахилла молящий взгляд.

Пирам. Ничего, государь.

Ромул. А Тиберий?

Пирам. Юлии ничего не кладут.

Ромул. А Флавии?

Пирам. Домициан снес. Но ведь ваше величество не желает есть его яйца.

Ромул. А это чье яйцо? (Доедает яйцо.)

Пирам. Как всегда. Марка Аврелия.

Ромул. А еще кто-нибудь несется?

Пирам. Одоакр. (Несколько смущен.)

Ромул. Смотри-ка!

Пирам. Снес три яйца, ваше величество.

Ромул. Эта курица нынче установит рекорд. (Его величество пьет молоко.) У вас торжественный вид. Что это сегодня с вами?

Ахилл. Вот уже двадцать лет как мы служим вашему величеству.

Пирам. И сорок лет предшественникам вашего величества.

Ахилл. Шестьдесят лет мы были готовы прозябать в нищете, дабы служить императорам.

Пирам. Любой извозчик зарабатывает больше императорского камердинера. В конце концов, это надо было сказать, ваше величество.

Ромул. Признаю. Но учтите, что извозчик получает больше самого императора.

Пирам устремляет на Ахилла молящий взгляд.

Ахилл. Фабрикант Цезарь Рупф предлагает нам места камердинеров.

Пирам. Четыре тысячи сестерциев в год и три раза в неделю свободные вечера.

Ахилл. На такой работе было бы время писать мемуары.

Ромул. Фантастические условия. Вы свободны. (Снимает с головы лавровый венок и дает каждому по листику.) Последние два листика моего золотого венка. И последняя финансовая операция моего правительства.

Слышны боевые возгласы.

Ромул. Что там, однако, за шум?

Ахилл. Германцы, ваше величество. Пришли германцы.

Ромул. Придется их принять.

Пирам. Быть может, ваше величество пожелает опоясаться императорским мечом?

Ромул. А разве он не заложен?

Пирам устремляет на Ахилла молящий взгляд.

Ахилл. Его не брал ни один ломбард. Меч ржавый, а драгоценные камни вы, ваше величество, давно уже выломали.

Пирам. Принести его?

Ромул. Лучше всего, дорогой Пирам, оставить императорский меч там, где он валяется.

Пирам. Вашему величеству ничего больше не нужно?

Ромул. Еще немного спаржевой настойки.

Пирам, дрожа, наливает.

Теперь можете идти. Императору вы больше не нужны. Вы были безупречными слугами.

Оба в страхе уходят. Император выпивает рюмку. Справа входит германец. Он двигается свободно и непринужденно, несколько высокомерен, и ничего варварского, кроме штанов, на нем не заметно. Он озирается по сторонам, как будто пришел в музей, временами делает заметки в записной книжке, которую достает из кожаной сумки. На нем просторная легкая куртка, широкополая дорожная шляпа — словом, ничего воинственного, кроме меча, которым он опоясан. Его сопровождает молодой человек в военной форме, однако и в нем нет ничего устрашающего. Разглядывая комнату, германец как бы случайно среди других предметов обнаруживает императора. Оба с удивлением глядят друг на друга.

Германец. Римлянин!.

Ромул. Здравствуй!

Молодой германец обнажает меч.

Молодой человек. Умри, римлянин!

Германец. Убери меч, племянник!

Молодой человек. Как прикажешь, дядюшка.

Германец. Прости, римлянин.

Ромул. Отчего же, пожалуйста. Ты — настоящий германец? (Недоверчиво на него глядит.)

Германец. Древнейшего рода.

Ромул. Этого я уж не понимаю. Тацит пишет, что все вы варвары — великаны с дерзкими голубыми глазами и рыжими волосами, а глядя на тебя, подумаешь — переодетый византийский ботаник.

Германец. Я тоже представлял себе римлян совсем иначе. Говорили, что вы бесстрашные герои, а оказывается, ты единственный, кто не сбежал.

Ромул. У нас порой бытуют совершенно ложные представления о расах. А то, что у тебя на ногах, это и есть штаны?