Песок и золото - [58]

Солнце уже закатывалось. Очень уныло цвела зелень вокруг пруда.

Они долго гуляли — среди гаражей и по аллеям, и все не размыкали рук. Жене было все равно, уволят ее или нет, к тому же она понимала, что этого не произойдет, они вряд ли найдут кого-то на ее место.

Ей неудобно было задавать Мише прямые вопросы, и она обдумывала их про себя. Неужели у Миши нет родственников? Ведь кто-то должен ему помогать. Помощь ему необходима. Лучше всего, если бы нашлась какая-то сильная женщина, которая бы выбросила эту Юлю на улицу вместе со всем квартирным хламом. Женщина, которая бы не дала умереть его рыбкам, которая устроила бы его жизнь. Женя, конечно, такой быть не могла. Она могла бы забить Юлю и заодно Петю локтями до смерти, но вот жестко поговорить с ними у нее бы не получилось. Да и Жене был нужен другой человек. Кто-нибудь посильней, с устойчивой психикой, спокойный, простой. С Мишей они будут как два сломанных колеса в телеге.

Вернувшись к пруду, они стали глядеть на уток. Их был тут целый выводок. Крючковатые руки Миши оплели ее, и они долго сидели так. Жене все это нравилось.

— Ты не голодный? — спросила она.

И Миша кивнул.

Дома Женя приготовила гречневую лапшу с кунжутом и овощами. Овощи долго готовились в пароварке, и Миша нетерпеливо грыз ногти, а, когда ел лапшу, помогал себе пальцами. Он съел две порции, но щеки его оставались впалыми, болезненного оттенка, хотя в уголках губ блестел жир.

Из комнаты вышел дедушка. Он долго стоял и смотрел на них мутно-молочными глазами и потом направился в туалет, так и не произнеся ни слова. Женя хотела представить друг другу Мишу и дедушку, но дедушка очень плохо слышал, а у Жени совсем не было сил кричать.

— Если хочешь, ты можешь остаться, — сказала она тихо, как будто надеясь, что ее не услышат.

— Остаться? В смысле, на ночь?

— Нет, насовсем. Можешь остаться здесь насовсем. Дедушка не будет против.

Миша смотрел на Женю не отрываясь. Это не был испытующий или размышляющий взгляд. Это был просто взгляд. Так смотрит муж на жену, когда немного угасла страсть, но еще нет отвращения.

Женя постелила ему на полу. Он лег, не говоря ни слова.

— Твоя жена не будет тебя искать?

— Нет, я думаю, она за меня не очень волнуется. И ты ей понравилась, точно тебе говорю, это она так... Ну, можно сказать, она тебя проверяла.

Женя лежала на кровати над ним, и почему-то все не решалась взглянуть на пол. Ей вдруг стало казаться, что Миша давно ушел, и звук исходит из переговорного устройства, которое он оставил.

— Почему рыбы, можешь сказать? — Женя перевернулась со спины на бок, и все же скосила взгляд на пол. Там было темно, ничего не видно.

— Почему я люблю рыб?

— Да, почему ты так любишь рыб.

— Не знаю. Просто в детстве у меня была ненастоящая рыба. Кажется, она была даже тряпичной или вроде того. И она все время плавала на поверхности, если ее опустить в воду. А я долго не мог понять. А когда понял, мне стало очень обидно. Знаешь, такое чувство, когда тебя очень подло обманули. Очень подло. Вот. И с тех пор я всегда хотел живую рыбу.

— Просто хотел живую рыбу? И все?

— И все.

Женя повернулась на другой бок, к стенке. Ей было спокойно, и не было чувства, что что-нибудь особенное произошло. Как будто совсем ничего не произошло. Ей захотелось спать. Она почувствовала, что ее укачивает, как на морских волнах.

Репортаж с прощания

Старая балерина, чье имя было знакомо всем, умерла в Риме. Я узнал об этом в ванной, когда лежал с намыленной головой, ждал, пока пройдут пять минут для достижения лечебного эффекта. Позвонил редактор отдела культуры и торжественным тихим голосом сообщил о ее смерти.

Я ответил ему: «Как жаль». Мне было в самом деле жаль балерину. Я знал ее, брал короткое интервью, и она была со мной очень вежлива.

Некролог шел на первую полосу в номер, а я должен был взять комментарий какого-нибудь прославленного человека, который ее близко знал. В голову пришел балетмейстер К., он был старше балерины, но жив.

Балетмейстера К. я уважал, и за мастерство, и за зрелые годы, и перед звонком оделся — рубашка и джинсы, и даже белые носки, все стиранное — написал несколько раз на бумажке один и тот же вопрос, единственный, который нужно было задать, но, как только я отворачивался от листка, он сразу же забывался.

Я позвонил. Гудки, гудки. Он не брал трубку. Должно быть, он не умел читать сообщений, но я отправил ему одно. Через десять минут балетмейстер перезвонил. Я услышал высокий и слабый голос, и треск, сопровождавший его, как будто голос был записан на грампластинку. «Балет был ее судьбой, — сразу сказал он, вместо приветствия. — Она была счастлива, когда танцевала. А где человек счастлив, там ему самое место».

После этого он долго кашлял, а потом долго молчал, ожидая вопроса.

Запинаясь, я с пятой попытки спросил, что он чувствует по поводу смерти близкой подруги. Он снова молчал, и я подумал, что его обидел вопрос — сам бы я на его месте, наверно, повесил трубку. Но он, вздыхая и делая долгие паузы, все же ответил, что чувствует горечь и пустоту, вспомнил несколько эпизодов из жизни, которые были связаны с ней, но потом стал уставать и путаться. «Не могу говорить, душат слезы», — шепнул он, совсем угасая.