Песок и золото - [49]

Я подумал: в конце концов, пусть разбираются сами. Какое мне дело? Телефон завибрировал на столе — мать. Не хотелось брать трубку.

— А ты помнишь, — сказал Игорь. — Как твоя мама попросила поговорить с тобой насчет курения? «По-мужски». А я сказал тебе...

— Вы сказали мне: «Если уж хочешь курить, кури нормальные сигареты — „Ротманс“».

— Точно.

Я повертел свою пачку «Ротманс» в руках. Все-таки жаль, что мы так и не перешли на «ты». А сейчас уже в этом нет никакого смысла.

— Еще вы говорили мне, чтобы я никогда не женился.

Он взял сигарету из моей пачки, а я взял еще одну. Мы закурили.

— Вы сказали тогда же, что, если бы можно было вернуть время, то не женились бы никогда. Это было не очень корректно с вашей стороны, говорить мне такое.

— Я сказал правду. При всей любви к... То есть... Ну, ты молодец, что не женишься. От семейной жизни у всех голова квадратная. Как в мультиках, помнишь, когда Джерри бил Тома по голове кувалдой?

— Не помню.

— Вот примерно такая же.

Я все же съел эту сосиску. Она была холодная, разваленная, как будто ее уже выплюнули, прожевав. Но что делать. На свежем воздухе хочется есть.

— Какая она, та женщина с сайта знакомств?

— Ее зовут Лена. Елена. На самом деле, если ты хочешь знать...

— Не знаю.

— У нас ничего не было. Ничего. Мы просто общались. Мне хотелось просто общаться, пойми! — Во взгляде Игоря проступило что-то такое, отчего сделалось не по себе.

Я вспомнил фотографии этой женщины в розовом топике с яркими, разукрашенными в разные цвета ногтями. Она ведь тоже, в сущности, была как ребенок, который не знает, что уже состарился. Отличная пара, две родственные души. Но что же с моей матерью? Она уже вряд ли найдет кого-нибудь. Поздно, уже слишком поздно. Это равносильно тому, если бы Игорь выпрыгнул без нее из поезда, несущегося под откос. Все-таки двадцать лет — это много. Прожили двадцать — надо и дальше жить. Иначе как-то нечестно получается.

— Я просто почувствовал, что может быть и что-то другое. Что-то... Ну не знаю... — нервными пальцами он доставал мои сигареты одну за другой. — Вот ты всегда принадлежал только сам себе, всегда, понимаешь, с самого детства. Жил в отдельной комнате, и все такое... Я даже не представляю, как тебе это все объяснить.

— И не надо. Знаете, в чем наша разница? Я не беру на себя обязательств, которые выполнить не смогу. А вы взяли, — каждая из этих фраз давалась мне тяжело, как будто, произнося их, я одновременно затаскивал в вагон шпалы.

— Вы с твоей сестрой уже взрослые люди. Да и потом, как знать. Может, еще все наладится, — и он ласково улыбнулся мне.

Эта фраза, наверное, должна была вселить надежду, но в этот момент до меня наконец дошло, что они уже совершенно точно не будут вместе. С сегодняшнего дня все будет по-другому. У всех нас.

— Ваша дочь не захочет вас видеть.

— Захочет. Это она так... Просто злится. Она поймет.

Штаны слегка подсохли, но, когда я надел их, то понял, что они были влажными, ужасно влажными, даже облепили ноги у щиколоток. Носки я решил не надевать, сунул голые ноги в ботинки и пошел к дороге. Меня немного качало, я все-таки перепил.

— Знаешь... Знаете что. Я все равно должен проколоть вам шину. Вы не сможете мне помешать.

Игорь почесал щетину, раздумывая.

— Так ты все равно ее не пробьешь — нужен или очень сильный удар, или надо подсдуть камеру.

Я скрутил колпачок, стал давить на шину, чтобы ускорить процесс, но все равно это заняло много времени. Наконец, я ударил. Воздух со свистом стал выходить. Игорь стоял на крыльце и провожал меня взглядом. В этот раз я решил идти по дороге, а не забираться в лес.

Взглянув еще раз на Игоря, я стал думать о том, что будет делать мама. У нее-то уж точно ничего не будет по-старому. И своей внезапной свободой она распорядиться не сможет, в отличие от Игоря. В лучшем случае она увлечется моржеванием или йогой, а, может, будет ходить на какие-нибудь сомнительные лекции по просветлению души, граничащие с сектантством. А потом отпишет свою квартиру Свидетелям Иеговы[1] или кому-то еще из этой оперы. Будет побираться по электричкам. Ходить по улице в лохмотьях и пугать детей. Так в нашей семье принято бороться со стрессом.

В самом деле, теперь может произойти все что угодно. Вполне вероятно, что мама заболеет депрессией. Это у нас наследственная болезнь.

Мной овладела апатия. Мной овладела тоска. Я был не рад, что пробил колесо. Не исключено, что эта странная прихоть матери — просто симптом психического расстройства. Конечно, я буду стараться всеми силами помочь ей, но ведь и от неминуемого не уйти.

Была такая тьма, что не видно даже очертаний деревьев. Я отошел уже далеко, но мне казалось, что я слышу, как спускает камера. С тихим шипением: «шшш-ш-ш, шшш-ш-ш». Как будто сзади ползла змея. Я прибавил шагу.

Спасение

Я не настраивал себя ни на что серьезное. И когда она после первой же ночи легко и как будто бы между прочим сказала, что «вот это вот все», между нами, на ночь или на две, я только пожал плечами. И даже хмыкнул почти презрительно: мол, а то я не знаю.

«У тебя же дети, и все такое», — сказал я.

Но прошел год, и лифт медленно поднимал меня к студии, которую мы снимали. Я знал, что ее нет дома. И детей там нет. Дети теперь всегда жили у Ритиной мамы.