Песочные часы - [99]

Нам не удалось решить загадку. В этой стране очень немногое можно выяснить до конца.

CLXXI–CLXXX

CLXXI. Лицей «Туолсленг» по-прежнему охраняется вооруженными часовыми и патрулями, которые обходят здание между стеной и проволочными заграждениями. Мы спросили, чем объяснить наличие такой большой охраны, ведь тюрьма будет впоследствии превращена в музей мученичества. Нам ответили неохотно и лаконично: этого было вполне достаточно, чтобы мы настояли на своем.

В восточном крыле школы находится следственно-перевоспитательная тюрьма для полпотовцев.

Спор длился около сорока минут. Абсолютная невозможность посетить тюрьму, с одной стороны, Абсолютная необходимость сделать снимки — с другой. В ход пошли все аргументы, которые можно себе представить. Наконец появились солдаты с автоматами на изготовку, и мы вступили на обнесенный колючей проволокой дворик восточного крыла.

То, что мы увидели, было совсем непохоже на тюрьму. На газоне сидели на корточках человек тридцать в гражданской, довольно приличной одежде. Среди них четыре еще молодые женщины. Между рядами прохаживался офицер в мундире без знаков различия и монотонным голосом читал по брошюрке, которую держал в руке, какой-то текст на кхмерском языке. В каждой четвертой или пятой фразе текста слышались знакомые имена: Пол Пот — Иенг Сари. Когда чтение заканчивалось, люди на корточках аплодировали. Их лица ничего, буквально ничего не выражали. После этого все начиналось сызнова.

С четверть часа мы наблюдали эту сцену. Текст, аплодисменты, текст, аплодисменты. Заключенные совершенно не проявили интереса к нашему появлению во дворе. Младшему из них было что-то около девятнадцати лет, самый старший выглядел на пятьдесят. Возраст женщин было трудно определить.

Нам хотелось бы поговорить с полпотовцами.

Нет, это невозможно.

Почему?

С этими людьми запрещено разговаривать.

Но почему?

Потому что они проходят перевоспитание.

Вот-вот, это очень интересно. Мы хотели бы услышать, чему они научились и что поняли.

Нет. Запрещено. Никак нельзя.

Мы постояли еще с четверть часа. Из комнат на втором этаже тоже доносились аплодисменты — монотонные, ритмичные, довольно громкие. На третьем этаже раздавалось хоровое пение, похожее на декламацию.

А эта, на верхних этажах, тоже проходят перевоспитание?

Да.

Можно ли их увидеть?

Нет. Нельзя прерывать перевоспитание.

Можно ли поговорить с кем-нибудь, кто уже прошел перевоспитание?

Нет. Таких еще нет.

А можно ли поговорить с кем-нибудь, кто не проходил перевоспитания?

Конечно. Сейчас мы его покажем.

Через две минуты солдат, упирая дуло автомата в спину заключенного, привел к нам первого собеседника. Это был молодой мужчина с выразительным, можно сказать, красивым лицом и черной копной волос на голове. Он был одет в чистую, хоть и сильно выцветшую гимнастерку, холщовые штаны. На шее — клетчатый шарф. Он был бос. На запястьях рук я не заметил следа от кандалов. Он молча стоял перед нами и безропотно позволял себя фотографировать.

Сперва мы записали анкетные данные. Его зовут Моах Кхун, двадцать восемь лет, родился в провинции Кампонгчхнанг. Был в партизанской армии «красных кхмеров», после освобождения — начальник «коммуны», потом шеф службы безопасности.

Как называлась эта «коммуна»?

Кхун не помнит, сказал переводчик.

Как это не помнит? Как можно забыть название местности, где провел почти четыре года?

Нет, он был не только в этой «коммуне». Его перебрасывали.

Ну ладно. Умеет ли он читать и писать?

Нет, не умеет.

Сколько человек он убил?

Минутная заминка. Моах Кхун умеет считать только в двенадцатеричной системе. Он спокойно загибает пальцы на правой руке, долго подсчитывает и наконец говорит; что убил двенадцать раз по двенадцать и еще восемь раз по двенадцать человек. Всего двести сорок.

Где это было?

В Пхумтхамай.

Значит, в этой деревне он был начальником «коммуны»?

Да. То есть нет. Его часто перебрасывали. Он говорит, что это было в другом месте.

Что было в другом месте?

Переводчик теряет нить. Мы сдаемся. Спрашиваем, есть ли у Моах Кхуна дети.

Да. Один. Нет, двое.

Большие?

Моах Кхун показывает рукой полметра от земли. Потом медленно поднимает руку на высоту бедра.

Детей он тоже убивал?

Он не понимает.

Убивал ли он чужих детей?

Он не помнит.

Почему он убивал людей?

Потому что был такой приказ.

Кто приказал убить двести сорок человек?

Он не знает.

Я повысил голос и потребовал от офицера и переводчика, чтобы они ускорили процесс мышления у Моах Кхуна. Он не был похож на кретина. Его большие, черные как уголь глаза говорили скорей о фанатизме, чем об идиотизме.

Так кто дал такой приказ?

Он говорит, что не знает. Приезжали какие-то. Разные. Если бы он не выполнял приказов, его бы самого убили.

Кем были люди, которых он убивал?

Офицерами Лон Нола.

А женщины?

Тоже офицеры. То есть жены офицеров. Впрочем, он не знает. Это было давно.

Сколько человек он застрелил?

Одного.

Одного из двухсот сорока? Значит, остальных убивал мотыгой?

Переводчик забыл, как по-кхмерски будет «мотыга». Я взял из кучи лома большой металлический прут и взмахнул им в воздухе так, словно собирался разбить заключенному череп.

Моах Кхун кивнул головой: да, так он и убивал. Но при этом даже не втянул голову в плечи и не отступил ни на шаг. Офицер сделал мне резкое замечание, что так вести себя нельзя.