Песочные часы - [85]

Я поднялся по лестнице немного выше, все время спотыкаясь о предметы, которые в темноте нельзя было даже приблизительно опознать. Через щели в жалюзи пробивались яркие солнечные лучи. В приемном зале я увидел разбросанные матрацы, котелки, ножны от штыков, ржавые автоматные диски. Под окнами стоял ящик с китайскими патронами, на котором отчетливо виднелась черная цифра — 800. Как видно, в этом дворце размещался взвод истребителей книг.

Был когда-то такой фантастический роман — «451° по Фаренгейту». Его автор — Рэй Бредбери[62]. Он появился в польском переводе лет двадцать тому назад и был весьма популярен. Действие происходит в неопределенном будущем, в некоем государстве, где было решено превратить телевидение в главное средство управления человеческим мышлением и приказано уничтожить все книги. Специальные отряды преданных правительству солдат долгое время занимались охотой за книгами, журналами и всем, что имело отношение к печатному делу. Жгли даже чистую бумагу. При температуре 451 градус по Фаренгейту бумага обугливается.

Как видно, в области фантастики нет вымыслов настолько неправдоподобных, чтобы они позже не сделались реальностью.

CXLVI. Ровно в двенадцать на аэродром Почентонг прибыл премьер-министр СРВ Фам Ван Донг. В этом городе-призраке каждая деталь торжественного церемониала приобретала особое значение.

Рота почетного караула насчитывала восемьдесят два молоденьких солдата кампучийской армии в новеньких, с иголочки, мундирах и таких же головных уборах китайского покроя. Их руки в безупречно белых перчатках сжимали новенькие автоматы китайского производства, наверняка только что со склада.

К самолету «Як-40», на котором прилетел вьетнамский премьер, протянули красный ковер. У трапа стояло все руководство ЕНФСК в черных костюмах, белых рубашках и одинаковых галстуках жемчужного цвета. На этом фоне выделялась яркая узорчатая юбка нашей знакомой доктора Чей Каньня.

Командир роты почетного караула, в мундире без знаков различия, зато с белоснежным поясом, салютует высокому гостю саблей. Какое-то время он возится с портупеей и рукоятью, потом молниеносным движением выхватывает клинок и с полминуты держит его перед собой, не произнося ни слова.

Премьер-министр Фам Ван Донг молча идет вдоль фронта почетного караула. Солнце печет немилосердно, будто вся его энергия устремлена на этот пустой, погруженный в молчание аэродром. Под безоблачным небом носятся птицы в ярком оперении, стайками усаживаются на антенну и стабилизаторы самолета, порхают прямо над головами. Их щебет — это единственный звук, нарушающий мертвую полуденную тишину.

Премьер дошел до конца строя и остановился. Тогда грянул оркестр, скрытый за шеренгами солдат. Эту мелодию я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Из инструментов, которым я не подберу даже приблизительных названий — что-то вроде дудок, однострунных скрипок, четырехствольных флейт, гонгов, челест, гармоник, — обрушился ливень звуков, таких беспредельно печальных, что озноб шел по коже. Этот хорал или траурный плач звучал как вопль отчаяния и смертельного ужаса; сквозь нестройные причитания пробивался раздирающий душу мотив из нескольких нот, почти соответствовавший европейской гамме. Его выводили солдаты на своих флейтах или дудках, вторя монотонному уханью тамбуринов и стонам гонгов. Так прозвучали бы трубы, призывающие на Страшный суд, траурный псалом по всему человечеству, гимн «Dies irae»[63], возглашаемый на пепелищах атомной войны.

Никто не мог объяснить, что это за мелодия. Может быть, оркестр играл какой-нибудь старый народный мотив или древнюю «Песнь после битвы». Не думаю, чтобы это мог быть национальный гимн: нигде, кроме Азии, его нельзя исполнить.

Оркестр на мгновение смолк. Потом главный барабанщик поднял руку, и раздались с трудом различимые звуки «Интернационала». Перед той частью, которая соответствует словам: «Это есть наш последний…», оркестр оборвал мелодию посредине такта. Официальная часть церемонии была закончена.

Овации в честь вьетнамского гостя раздались ста метрами дальше. Сбоку от стартовой полосы, в высокой, до колен, траве, собралось около четырехсот гражданских лиц. На женщинах были новенькие саронги с цветастыми узорами и только что привезенные со складов сандалии. На мужчинах были блестящие черные ботинки, шерстяные брюки и светлые рубашки. Транспарант с надписью на двух языках, призывавший укреплять кхмерско-вьетнамскую дружбу, опустили чуть пониже. Операторам надо было заснять сцену встречи так, чтобы транспарант попал в кадр.

Потом наш длинноволосый фотограф кинулся на капот машины, в которую сели Фам Ван Донг и Хенг Самрин. Он несколько раз вскакивал на крыло, щелкал своими бесчисленными фотоаппаратами, пока его помятое лицо не выразило высшую степень экстаза. «Господин-товарищ» затеял ученый диспут с Герхардом. Японец фотографировал зенитное орудие. Карлос хохотал как сумасшедший: мир казался ему беспредельно забавным.

Мы столкнули с места наш «Изусу» и отправились завтракать.

CXLVII. «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» Двадцать один год назад я впервые услышал, как пели этот гимн бастующие докеры в Сурабайе. В прошлом году я пел его вместе с тремя тысячами смуглолицых бедняков на рабочем митинге в индийском штате Керала. Я слышал его на китайском, на вьетнамском, на сингалезском языках, на языке телугу, в малайском просторечии, на диалектах неизвестных наименований. В поездках по Азии мне всегда были наиболее интересны встречи с местными коммунистами, поэтому у меня несколько другой круг впечатлений.