Песочные часы - [81]

Можно попросту пожать плечами, сказав, что со времен капрала Бонапарта процесс коронования выскочек время от времени повторяется и не впервые под холщовой рубахой можно обнаружить длинную косу мандарина. Нет повода отчаиваться. Ведь при каждом очередном повороте истории намечаются новые точки отсчета. Может быть, государственные интересы, законы безудержной гонки, стратегические расчеты и вправду сильнее какой бы то ни было утопии?

Да. Но это все произошло также и в Китае.

CXXXVII. Я начал журналистскую работу 1 октября 1949 года, в тот самый день, когда в Пекине на площади Тяньаньмынь председатель Мао провозгласил образование Китайской Народной Республики.

Помню, с каким волнением после первых трех часов моей профессиональной деятельности я слушал по радио последние известия. Это было первое большое политическое событие, которое я комментировал в печати неуклюжим, топорным языком восемнадцатилетнего «зэтэмповца»[59], употребляя такие слова и аргументы, от которых и сегодня у меня высыпает крапивная лихорадка. По чисто субъективным причинам я как бы отождествил эволюцию собственных взглядов с позднейшей историей Китая. Никакая другая страна в мире меня до такой степени не интересовала, хотя, по иронии судьбы, я там никогда не был. Я прочитал множество книг о Китае, собирал вырезки, быстро научился различать трехсложные фамилии. Я знал наизусть историю «Великого похода», на чудом раздобытом плане Шанхая мог показать места боев во время мартовского восстания[60]. А потом начались мои странствия по дальним уголкам Азии, и субъективное пристрастие дополнилось сознательной убежденностью. В какой-то из ранних книг я написал, что индийский путь скомпрометирован терпимостью к буржуазии; помню долгую беседу с индийским врачом: он говорил, что ненавидит китайцев, революцию и всякое насилие, но должен признать, что китайские коммунисты обещали крестьянам еду два раза в день и в общем сдержали слово, чего, в Азии никогда раньше не случалось; этим автоматически отметаются все аргументы против них. Я записывал многочасовые монологи индонезийских деятелей, мысли которых были все время обращены к китайскому примеру. Злосчастный индонезийский мятеж 1965 года я не колеблясь объяснил происками ЦРУ, чьи действия в Азии мне были хорошо известны. Мне и в голову не могло прийти, чтобы Пекин мог хладнокровно обречь на уничтожение целую братскую партию Азии. Во время первого этапа «культурной революции» я работал в Нью-Йорке и не написал по этому поводу ни слова критики. После инцидентов на реке Уссури я опубликовал статью, сводившуюся примерно к следующему: это прискорбный конфликт, но он носит временный характер, и не следует делать далеко идущих идеологических выводов.

Только благодаря случаю я стал свидетелем такого политического акта Китая, который для себя определил как ренегатство. В сентябре 1972 года я слушал первую речь заместителя министра иностранных дел Китая в общей дискуссии на Генеральной Ассамблее ООН. Не я один был в тот момент буквально ошеломлен. В этом тексте не было уже «бумажных тигров», «восточного ветра», глубоких мыслей председателя. Осталась лишь грубая и хладнокровная Realpolitik[61]. He было и намека на идеологическое обоснование, во всей речи ни разу даже не было помянуто официальное название страны. «Китай» — и все. Потом неожиданности пошли одна за другой: демонстративные визиты Штрауса, почести, оказанные Шлезингеру, приглашение Камерона, а затем торговля между Китаем и ЮАР и непонятное, невообразимое сердечное согласие с чилийской хунтой. Объятия и поцелуи, которыми встречали в Пекине посланцев Пиночета, одним махом навсегда перечеркнули пятнадцать лет иллюзий, которые питали левые силы в Латинской Америке.

Я снова принялся за чтение, и обнаружилось, что в молодости некоторые тексты прочел наспех и невнимательно. Мао нельзя отнести к числу выдающихся умов.

Кроме действительно новой теории народной войны и актуального, по-видимому, и сегодня анализа крестьянского вопроса в Азии, его произведения (во всяком случае, те, которые переведены на иностранные языки) не содержат столь глубоких и оригинальных суждений, чтобы их автора считать мыслителем. Он, бесспорно, был опытным политиком, хладнокровным и расчетливым государственным деятелем. Но таких после войны было несколько, и ни один из них не объявлялся пророком новой эры. Знаменитая работа Мао «Относительно противоречия», которая когда-то произвела такой фурор, не содержит ни одной мысли, неизвестной Энгельсу. Успех этой брошюры объясняется тем, что ощущалась потребность в аргументации подобного типа. Книга Алю Шаоци «Как стать хорошим коммунистом» — это произведение, которое могло бы оказаться интересным для молодежи двадцатых годов, а ныне напоминает скорее доминиканские молитвенники, набитые перифразами, пышными изречениями и простодушными признаниями.

Нет нужды сегодня отпираться от тогдашнего восторга. От юношеских увлечений лекарства нет. Так и рождаются всякого рода мифы. Общественный спрос на мифы всегда превышал возможности их удовлетворения. Поэтому подробности имеют второстепенное значение, а иногда и никакого не имеют. Люди, нуждающиеся в мифе и разумеющие под ним чистые и ясные понятия, за которые стоит умереть, если возникнет такая необходимость, доскажут мысли, которых нет в оригинале, и сложат мелодию, чтобы сухое рассуждение превратилось в песню и боевой клич. Так было всегда, и будем надеяться, что председатель Мао не похоронил последнего мифа в истории человечества. Но ведь когда-то будет необходимо отвергнуть очередной миф и заново выяснить факты. Это горькое и болезненное занятие, но оно необходимо, как хирургическая операция. Китай, который держится вместе с Пиночетом и стал партнером фашистов из Претории, никак нельзя оценивать той мерой, какой я пользовался в прошлом. Наверное, следовало бы проанализировать внешнюю политику этой страны. Но это тема другой работы, за которую я возьмусь не скоро.