Песочные часы - [107]

Разогнав ящериц и мохнатых бабочек, стряхнув с подушки сороконожку, я залез под сетку. С удивлением обнаружил, что даже здесь успел прижиться. Под сеткой у меня уже был свой маленький дом. Очки, зажигалка и нож имели свои места, мокрая простыня беспрекословно собиралась в правильные складки. Инстинкт оседлости и способность обзаводиться хозяйством, которыми наделен человек, сильнее всяких внешних препятствий. Я прислушивался к тишине за окном, которую изредка прерывали отдаленные выстрелы, шорох крыльев летучих мышей и резкие крики ночных птиц. Я не чувствовал страха, а скорее какую-то неопределенную тоску по знакомому уголку Варшавы, по какой-нибудь лужайке около леса, словно я навсегда их потерял. Потом я повернулся на бок. Волдыри начали лопаться, обнажившаяся кожа горела, как облитая кислотой. Умыться. Умыться. Я почувствовал, что ни минуты больше не выдержу. Встал и решил обмыть лицо пивом. Превозмогая отвращение, открыл плотные, солидные двери ванной. Оттуда вырвалось густое, удушливое облако смрада. В стоячей воде умывальника копошились целые клубы жирных блестящих червей. На доске унитаза сидело какое-то небольшое животное, которое в мигающем пламени зажигалки выглядело как василиск. Я поспешно захлопнул дверь. С бутылкой пива подошел к балконной двери и отодвинул жалюзи. Едва я выставил руку, как из темноты приплыли мягкие, бесшумные стаи каких-то летучих созданий природы. Они упорно бились о мое плечо и стекло бутылки. Закрыв балконную дверь, я стал посреди комнаты и начал левой рукой наливать пиво на правую ладонь, которой протер лицо, уши и шею. Капли, падавшие на каменный пол, стучали так громко, что слышно было, наверное, во всем пустом крыле отеля. А может, во всем здании.

Помогло. Я сделал несколько движений туловищем и снова вполз под сетку. В памяти вдруг всплыл какой-то ранний декабрьский вечер в Нью-Йорке, на Лексингтон-авеню, залитый светом и присыпанный легким веселым снегом. Потом картины стали наплывать одна на другую, знакомые лица обращались ко мне без слов. Я видел и момент возвращения на родину, и заваленный бумагами стол. Но сон не приходил.

Я уже знал, что об увиденном здесь напишу книгу, которая не будет состоять из коротких, лаконичных фраз. Что снова буду молча глотать вежливые комплименты и злорадные придирки. Но, не написав этой книги, я не смогу освободиться от власти этой страны, ибо мною уже завладел невыраженный замысел.

Думалось: я все еще живу. И хотел бы наконец совершенно точно знать, во что я вложил те тысячи дней, которые просидел за пишущей машинкой. Что я, в сущности, проповедовал в течение тридцати лет, которые отдал своей профессии.

Повернувшись на бок, я опять почувствовал жгучую боль. Она привела меня в чувство и устыдила. Хватит, черт побери, этих самоаналитических терзаний. Надо было раньше об этом думать.

Услышал еще тяжелое причмокивание геккона и заснул.

СLХХХII. За завтраком мне сказали, что нашего «Изусу» больше нет. Накануне вечером он столкнулся с грузовиком на неосвещенной улице. Наш замечательный водитель с кольтом на поясе тяжело ранен.

Столкновение двух автомашин в совершенно пустом городе — в этом было что-то от мрачного и невероятного анекдота. Я ощутил неподдельную печаль, словно потерял кого-то очень близкого.

CLXXXIII. В половине шестого утра, попахивая, как тряпка с мусорной свалки, я отправился белым «мерседесом-280» в аэропорт Почентонг. Самолет, на котором мне предстояло возвратиться во Вьетнам, должен прилететь из Сиемреапа. Но никто точно не знал, прилетит ли он и найдется ли для меня место.

Весь первый час ожидания в королевском салоне я сидел молча, обозревая выжженное и бесцветное пространство летного поля. Я снова был совершенно один. Только в конце здания, где когда-то находился ресторан, два кхмерских солдата играли в пинг-понг. Они не понимали ни слова ни на каком иностранном языке.

Мне вспомнился тот момент бешеной антропофобии, которая напала на меня во время первой поездки в Кампучию. Я почувствовал стыд и усталость. Ведь каждый может поведать свое, и нигде не сказано, что мой рассказ лучше других. Временами мне и вправду кажется, что где-то здесь, в Южной Азии, начинает образовываться ядро тайфуна, который сметет когда-нибудь наш чудесный маленький мирок, а мы, развлекающиеся, запыхавшиеся, занятые только собой, не хотим принять этого к сведению. А может, я ошибаюсь. Может, во мне говорит лишь потребность в очередном мифе и объяснимое, конечно, но при таком-то опыте несколько инфантильное желание отождествить себя с чем-то далеким, а поэтому чистым, однозначным, избавленным от пакостей современной жизни. Наверное, пора кончать с подобным зазнайством. Нельзя притворяться, что я умнее или дальновиднее тех, которых с такой охотой мысленно оскорбляю, поскольку они портят мне картину того мира, который должен быть, но не того, который существует в действительности. Ладно, у меня есть своя повесть, и я от нее не отрекусь. Но это всего лишь одна из многих, очень многих повестей современного мира.

В четверть второго в растопившемся от зноя небе раздался рев моторов. Около трех мы приземлились на аэродроме Тхансоннют.