Песня - [29]

Хозяин театра «Олимпия», неутомимый Бруно Кокатрикс, в 1964 году подарил парижанам сенсацию — гастроли первой советской эстрадной труппы. «Русские сезоны» в Париже до той поры связывались с именами Дягилева, Павловой, Нижинского, затем — с именами наших замечательных музыкантов, звезд Большого балета, с прославленными танцевальными ансамблями. И вдруг — в той самой «Олимпии», где пели Эдит Пиаф и Шарль Азнавур, где само участие в концерте является для актера путевкой в Большое искусство, — советский мюзик-холл! Не все верили в наш успех: мол, взялись не за свое дело, мюзик-холл — искусство западное и т. д. Буржуазные газеты откровенно иронизировали над нами и, предвещая неизбежный провал гастролей, едко называли нашу труппу «мужик-холл».

Волнений, признаться, было хоть отбавляй. Но мы видели одно: несмотря на скептические пророчества, интерес к нам — огромный. Достаточно сказать, что за пятьдесят дней было дано шестьдесят концертов!

Многие номера программы бисировались. Были и аплодисменты, и скандирования, и корзины цветов. Но по-настоящему мы поверили в свой успех, когда за кулисы пришел всемирно известный мим Марсель Марсо. Под впечатлением увиденного он написал статью о советском мюзик-холле. «Это посланцы России, — говорилось в статье, — страны высокой культуры, высокого интеллекта, страны настоящего и будущего…»

Он приходил к нам еще не раз — слушал песни, с похвалой отзывался о наших балеринах и солистах. «Когда зрители идут на ваши представления, — говорил Марсель Марсо, — они не думают о программе. Они приходят, чтобы немного побыть в России…»

Марсель Марсо сказал, что нигде не слышал таких голосов, как в России. И сделал мне комплимент: «Эдит Пиаф пела душой, — заметил он. — Не буду сравнивать ваши голоса… но в твоей душе много отзвуков Пиаф…»

Тогда же на приеме в советском посольстве я познакомилась с Генеральным секретарем Французской компартии Морисом Торезом. Он подошел ко мне. представил свою жену.

«Знаете, что вы сделали? — спросил Торез. И сам ответил: — Вы сломали представления, которые складывались здесь десятилетиями. Вы, певцы и танцоры, показали нового человека Новой России — свободного, раскованного, духовно богатого. Это поистине прекрасная работа, это настоящая партийная пропаганда!..»

Мы сидели рядом, и Торез тихонько напевал русские песни — знал он их немало. После того как спели вместе «Катюшу», сказал, что собирается к нам на отдых — в Крым. Я очень обрадовалась — вскоре и мне предстояли гастроли в Ялте. Договорились встретиться, чтобы спеть у моря русские и французские песни.

Увы! Еще раз я увидела его, шахтерского сына, вожака французских коммунистов, стоя в почетном карауле у гроба…

Перебираю газетные и журнальные вырезки, пожелтевшие афиши и программки… Как жаль, что в кочевой жизни на гастролях за рубежом: из аэропорта — в отель, из отеля — в автобус, на концерт и вновь в автобус, в многомильных переездах из одного города в другой не остается порой и минутки, чтобы «оглядеться», переварить хотя бы мимолетные впечатления от увиденного и услышанного за день… Память хранит лишь немногие, самые яркие встречи.

Трудно работать в искусстве, замыкаясь только в своем жанре. Даже при всей занятости работой, общественными делами я стараюсь по возможности не пропускать ни одного сколько-нибудь значительного события в культурной жизни.

…В Канаде, выкроив свободный вечер, я отправилась на концерт выдающейся негритянской певицы Эллы Фитцджеральд. Я слышала множество записей «Черной Эллы», но увидела ее впервые. Она поразила меня удивительно сдержанной манерой исполнения.

Многих певцов и певиц на Западе отличает «повышенный градус» сценического поведения, экспансивная, а попросту говоря, суетливая манера держаться перед микрофоном.

А Элла — грузная темнокожая женщина в белом платье — почти не двигалась на сцене, рельефно выделяясь на ее фоне. Выразительное лицо поражало своей сосредоточенностью.

Ее неповторимый по тембру (особенно на низких регистрах) голос разносился по рядам. Я разобрала всего несколько английских слов, но глубокий общечеловеческий смысл ее песен был понятен без перевода. Каждая нотка, каждая краска в ее вокальной палитре рассказывали о самых потаенных женских переживаниях: страсти, горе, отчаянии, тоске, блаженстве…

Такое же светлое ощущение прекрасного испытывали жители многих городов нашей страны, когда за рояль садился Ван Клиберн!

В один из приездов в Америку я вновь увидела его.

Сидел он усталый, измученный, чуточку осунувшийся, мало чем напоминавший того долговязого техасского парня — кумира москвичей, что получил 1-ю премию на Конкурсе имени П. И. Чайковского.

Я спросила, почему он так выглядит.

«Я вынужден работать как машина! — горько ответил Клиберн. — Мне платят большие деньги, и я люблю работать, но в душе у меня пусто: артистом чувствую себя только, когда приезжаю к вам, в Россию».

Этот разговор происходил в доме покойного Сола Юрока.

С американским импресарио Юроком (он любил, когда его называли, как некогда Шаляпин, Соломончиком) я познакомилась лет десять назад. После моего концерта он сказал мне несколько добрых слов и пригласил на гастроли в США.