Песня слов - [46]

Не три свечи горели, а три встречи.

Одну из них сам Бог благословил,

Четвертой не бывать. (Три Рима, а четвертому не бывать)

А Рим далече

И никогда он Рима не любил.

Не так у Вагинова:

Обыкновенный час дарован человеку.

Так отрекаемся, едва пропел петух

(евангельская ассоциация, нарушаемая дальнейшим ходом:)

От мрамора, от золота, от хвои

И входим в жизнь, откуда выход – смерть.

В поэтическом языке есть – непонятное для практической речи – право собственности на слова, даже на союзы и предлоги. У Мандельштама большое поле возделанных им и закрепленных за ним слов. Попробуйте в наше время произнести в стихе слова: стигийский, летейский, эолийский, Лигейя, медуница, асфодели, простоволосая, кипарисный – и не попасть в плен к Мандельштаму. Нужно быть очень осторожным, ставя слова: легкий, косматый, прозрачный, пчелы, воск, шелк, ласточка – потому что у этих слов в поэзии нашего часа сильное стремление повернуться той же мандельштамовской стороной. Так попал в безвыходный плен к Мандельштаму Бенедикт Лившиц.

У Вагинова нет своих слов. Все его слова вторичны. Он берет чужие отработанные слова, слагающиеся в чужие образы. Иногда Вагинов прямо говорит голосом Мандельштама:

Я полюбил широкие каменья,

Тревогу трав на пастбищах крутых.

Бедность Вагинова нарочита. Его слепые слова с перебитым «прямым смыслом» выветрены литературой, но в ней же крепко обросли «вторичными признаками значения» (термин Ю. Тынянова). Его слова не бесцветны, и, выстроенные рядом, – безголосые – они с тем большей ясностью доводят до сознания ту общую окраску, по которой подобраны.

Струна гудит, и дышат лавр и мята

Костями эллинов на ветряной земле.

Обратите внимание на составные слова у Вагинова. Иногда в них так же несоединимы части, как несоединимы у Вагинова соседние слова. Это слова с нереализуемым смыслом, – но читая стих, вы даже не заметите, что это «неологизмы»; до того в них важна только окраска, и до того эта окраска знакома:

Как сановитый ход коня

Как смугломраморные лавры

И ложным покажется ухо,

И скипетронощный прибой,

И золото черного шелка

Лохмотий его городов.

Хоровод непонятных знакомцев – слов – постоянная тема Вагинова.

Прозрачен для меня словесный хоровод.

Я слово выпущу, другое кину выше,

Но, все равно, они вернутся в круг

И я вошел в слова, и вот кружусь я с ними,

Танцую в такт над дикой крутизной.

«Классичность» стихам Вагинова придает их безрифменность. Сперва она воспринимается только как подчеркиванье стиховой бедности, но потом начинаешь на некоторое время понимать древних, презиравших грубость этого варварского украшения. Беден размер – почти всегда ямб, в основе пятистопный, но принимающий в себя 4-х и 6-тистопные строки.

Количество стоп увеличивается обычно в конце, откуда особое чувство замедленного к концу темпа.

Из хаоса образов появляются темы. Они неясны и в отдельном стихотворении неощутимы. Но образы идут из стиха в стих, набираются на общие стержни и так создают темы. Наиболее ясная – тема умирающей – а когда-то цветущей – Эллады, состарившихся, распадающихся богов.

Спит брачный пир в просторном мертвом граде.

Это не Эллада Мандельштама. Тяга Мандельштама к Элладе – тяга к классическим словам, которые сами становятся в привычный круг. Эллада Мандельштама это почти та же Батюшковская Эллада,

Где любуясь пляской граций,

Нимф, сплетенных в хоровод,

С Делией своей Гораций

Гимны радости поет.

С 17-го века русская поэзия знала немало эллинских богов, но Вагиновский «проклятый бог сухой и злой Эллады» является в ней впервые.

И бородой Эрот играет,

Копытцами перебирает

На барельефе у земли.

Копытчатый Эрот, безглазый Аполлон, Венера с седыми космами, нежданно нашедшая «остаток сына в прежнем зале»:

Он красен был и молчалив,

Когда его я поднимала,

И ни кудрей, и ни чела,

Но все же крылышки дрожали.

Интересна у Вагинова чистота интонационных схем. Это результат «пустой фразы». Вот почему Вагинову удается диалог. «Диалог сумасшедших» для непоэтического уха; диалог, держащийся не на произносимом, а на одной смене интонаций. Таков диалог между «человеком» и «хором» (с. 15–17), где через невнятицу слов слышишь чередование одинокого вопля «человека» с торжественно-успокоительным тоном отвечающего хора.

Со штампованностью Вагиновского образа связана еще одна странная на первый взгляд особенность его творчества: использование банального.

О жизни своей ненаглядной,

О чудной подруге своей.

Шарманочные слова, – но сдвинутые: «Жизнь ненаглядная» – совсем не обычное сочетанье.

Любовь страшна не смертью поцелуя.

Это прямо из вульгарного романса, но смотрите как переломлен смысл этой строки.

Чужие слова, чужие образы, чужие фразы, но все вразлом, но во всем мертвящая своим прикосновением жуткая в своем косноязычии ирония.

Покойных дней прекрасная Селена,

Предстану я потомкам соловьем,

Слегка разложенным, слегка окаменелым,

Полускульптурой дерева и сна.

(1926)

Л. Гинзбург. Из старых записей. 1920-1930-е годы

Л. ГИНЗБУРГ. Из старых записей. 1920–1930-е годы. – В кн.: Гинзбург Л. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 152.

1925–1926 <…>

Недели две тому назад Борису Михайловичу <Эйхенбауму> в час ночи позвонил Мандельштам, с тем чтобы сообщить ему, что: