Песня для зебры - [53]

Ни смешка, ни улыбки. Мвангаза безраздельно владеет нашим вниманием.

— “Ну вот что, воротилы, скажем мы, у нас для вас хорошие новости. Киву освободилось от иноземных захватчиков и эксплуататоров. Лучшие люди Букаву и Гомы восстали против своих угнетателей и встретили нас с распростертыми объятиями. Руандийские отряды бежали восвояси, а за ними вслед и палачи-убийцы. Киву вернуло в свою собственность рудники и шахты — теперь они принадлежат всему населению, как это и должно быть. Наши средства производства, распределения и снабжения все отныне под одним флагом и принадлежат народу. Мы более не экспортируем наши богатства на восток. Мы нашли альтернативные рынки сбыта. Но кроме того, мы патриоты своей страны и верим в единство Демократической Республики Конго в законодательных рамках нашей конституции. Поэтому, воротилы, вот вам наши условия — одно, второе, третье, вы можете принять их или не принимать. Вы нам впредь не понадобитесь, воротилы. Это мы нужны вам!”

Мвангаза садится на свое место и закрывает глаза. Отец Андре поступал точно так же, чтобы произведенное впечатление сохранялось дольше. Завершив перевод, я позволяю себе осторожно оценить реакцию делегатов. Эффектные речи нередко влекут за собой сопротивление. Чем дальше оратор увлек слушателей своим выступлением, тем упорнее они стараются потом выбраться на спасительный берег. Непоседа Хадж перестал ерзать в кресле, но гримасничать продолжает. Тощий Дьедонне приложил кончики пальцев к вискам и погрузился в размышления. Вокруг его бородки выступили бусинки пота. Старый Франко, сидящий рядом с ним, уставился на что-то, лежащее у него на коленях, — наверное, фетиш.

Филип нарушает воцарившуюся тишину:

— Ну хорошо, кто же окажет нам честь и выскажется первым? — И многозначительно поглядывает на настенные часы, деликатно напоминая, что времени мало.

Все глаза устремлены на Франко, старшего из делегатов. Он хмуро рассматривает свои гигантские ручищи. Поднимает голову.

— Когда власть Мобуту ослабла, именно воины маи-маи приняли на себя всю силу удара, преградили дорогу врагу, защитили нашу благословенную землю своими ножами-панга, стрелами и копьями, — медленно произносит он на суахили. Обводит взглядом присутствующих, будто проверяя, не пожелает ли кто-нибудь оспорить его слова. Нет, никто. Тогда он продолжает: — Маи-маи видели, как все было. Теперь посмотрим, как будет дальше. Бог защитит нас.

Далее, по старшинству, очередь Дьедонне.

— Нам, баньямуленге, чтобы выжить, нужно придерживаться идеи федерального устройства государства, — заявляет он, обращаясь непосредственно к своему соседу, Франко. — Когда вы сжигаете наш урожай, мы гибнем. Когда вы забиваете наших овец, мы гибнем. Когда вы похищаете наших женщин, мы гибнем. И когда вы отнимаете у нас наши земли, мы тоже гибнем. Почему нам нельзя быть хозяевами нагорий, где мы обитаем, где трудимся в поте лица своего, где молимся богу? Отчего нам нельзя жить под началом своих собственных вождей? Почему нашей судьбой должны управлять вожди дальних племен, которые притесняют нас и помыкают нами? — И, повернувшись к Мвангазе: — Баньямуленге точно так же желают мира, как и вы. Но мы никогда не откажемся от нашей территории.

Глаза Мвангазы по-прежнему прикрыты, на незаданный вопрос за него отвечает лоснящийся Дельфин:

— Мвангаза тоже выступает за федеральное устройство, — негромко говорит он. — Мвангаза не настаивает на интеграции. Согласно предлагаемой им конституции, за народом баньямуленге будет признано право на его земли, а также право самостоятельно избирать своих вождей.

— А нагорья Муленге будут объявлены особой административной территорией?

— Да.

— В прошлом Киншаса не раз отказывала нам именно в таком справедливом решении проблемы, ссылаясь на закон.

— Но Мвангаза не в прошлом, он — человек будущего. Поэтому вы добьетесь справедливости по новому закону, — заверяет хитроумный Дельфин.

Старина Франко громко фыркает, словно в насмешку, хотя не исключено, что он просто откашливается. Одновременно Хадж, точь-в-точь как чертик из табакерки, вскакивает со своего места, выпучив глаза.

— Так это, значит, переворот?! — вопрошает он по-французски, визгливым, надменным тоном, типичным для парижского сноба. — Мир, процветание, гармония… То есть, если отбросить лирическую чушь, мы намерены захватить власть. Сегодня в Букаву, завтра в Томе, руандийцев — вон, ООН может катиться к чертям собачьим, а Киншаса пусть целует нас в задницу.

Вновь окинув стол взглядом исподтишка, я убеждаюсь, что участники конференции испытывают культурный шок. Как если бы кардиналы торжественно собрались на тайный конклав, а к ним с улицы ворвался какой-то еретик, требуя объяснить, что за пургу они тут гонят.

— Я хочу сказать: нам разве это нужно? — не унимается Хадж, театральным жестом выставляя перед собой раскрытые ладони. — В Гоме проблем навалом, спросите хотя бы у отца. В Гоме есть товар, а у руандийцев — деньги и военная сила. Круто. Но Букаву — это вам не Гома. С тех пор, как солдаты взбунтовались в прошлом году, руандийцы в Букаву притихли. А наше городское начальство ненавидит руандийцев больше, чем кто бы то ни было. — И он вновь выбрасывает руки перед собой ладонями вверх, типичным галльским жестом, означающим “я тут ни при чем”. — Я просто так спрашиваю, вот и все.