Песни мертвого сновидца. Тератограф - [40]

Я не смог этого сделать, друзья мои. Я взялся за написание рассказа, который, с моей точки зрения, был бы исключительно глубоким. (Вот, наконец, я выдаю причину, по которой Натан считает эту сущность важной.) Но я просто не смог найти в себе достаточно решимости завершить ее.

Это непросто, и я не советую пробовать подобное вам.

Финальный стиль

Теперь, когда эти заметки подходят к концу, настало время раскрыть мои личные взгляды на то, как следует писать рассказ ужасов. Не забывайте, это только мой взгляд, мое личное мнение, но у ужаса есть свой собственный голос. Какой же? Старого сказителя, который не дает заснуть слушателям у пламенного костра? Документалиста, что делает доклад о подслушанных беседах, в которых участия не принимал, и о событиях, исторических или современных, которых сам не видел? Или даже бога, что плетет ткань бытия, видит незримое и ради читательского удовольствия повествует со всеведущей точки зрения о страшном и пугающем? По зрелом размышлении я утверждаю, что ни эти голоса, ни те, которые мы анализировали раньше, не являются голосами ужаса. Настоящий голос ужаса — это одинокий зов в полночной тьме. Иногда он еле слышен, словно стрекот крохотного насекомого в закрытом гробу, но иногда гроб трескается, как хрупкий экзоскелет, и изнутри раздается пронзительный чистый крик, рассекающий чернильный мрак. Другими словами, настоящий голос ужаса — это голос личной исповеди.

Если вы подыграете мне немного, я постараюсь обосновать выдвинутое мною предположение. Ужас — не ужас, если только он не ваш собственный, если только он не знаком вам лично. Возможно, вы не сумеете показать его исключительно глубоко, но именно так начинается создание подлинного хоррора. А истинный он, потому что исповедующийся рассказчик всегда хочет что-то сбросить с души, и пока излагает историю, мучается под грузом своего кошмарного бремени. С моей точки зрения, нет ничего более очевидного. Правда, пожалуй, в идеале рассказчик и сам должен быть писателем ужасов, если не по профессии, то по характеру. И это столь же очевидно. И так будет лучше. Но как применить исповедальную технику к рассказу, с которым мы работаем? Его герой — не писатель ужасов, по крайней мере, я его таким не вижу. Нам явно придется внести некоторые поправки.

Как читатель мог заметить, Натана можно изменить в соответствии с разными литературными стилями. В одном он может склоняться к нормальности, в другом — к аномальности. Его можно трансформировать из реалистической личности в экспериментальную абстракцию. Он может играть любое количество человеческих и нечеловеческих ролей, представляя практически все, что захочет писатель. Но когда я впервые придумал его и его незавидную судьбу, я хотел, чтобы он воплощал мою реальную жизнь. Ибо под маской псевдонима, под Джеральдом Карлоффом Риггерсом скрываюсь я — не кто иной, как Натан Джереми Стейн.

Потому не будет слишком надуманным, если Натан станет писателем ужасов, который желает рассказать путем художественной литературы о кошмарных превратностях собственного опыта. Возможно, он мечтает о достижении готической славы, создавая тексты ни много ни мало волшебные, вечные, а дальше вы и сами знаете. Он — страстный потребитель аномального и иррационального: искатель призрачных рынков, посетитель распродаж нереальности, завсегдатай барахолок в глубочайших подвалах неизведанного. И каким-то образом он смог раздобыть свою мечту об ужасе, даже не поняв, что купил или чего ему это стоило. Как и другой Натан, этот в конце концов выяснил, что он приобрел далеко не то, на что рассчитывал, — кота в мешке, а не красивую пару брюк.

О чем я? Сейчас объясню.

В исповедальной версии рассказа о Натане у главного героя должна быть некая ужасная тайна, о которой он расскажет, нечто, что опишет его как упертого фанатика всего устрашающего, фантастического и бесчеловечного. Решение очевидно. Натан поведает о том, как глубоко погрузился в аберрации УЖАСА. С тех пор как себя помнит, а может, еще раньше, он испытывал страсть к сверхъестественному. Другими словами, Натан — ни нормальный парень, ни реальный.

Как и в предыдущих вариантах, переломной точкой в биографии Натана как человека (или творения) ужаса стал неудавшийся роман с Лорной Макфикель. В других версиях рассказа персонаж, известный под этим именем, это особа переменной значимости: нашему влюбленному она кажется то сверхреальной, то суперидеальной. Исповедальный «Романс мертвеца» тем не менее дает ей новую личность — непосредственно самой Лорны Макфикель, которая живет напротив меня в готическом замке небоскреба с двумя башнями, сотами квартир и коридорами, выстланными новыми коврами. Но в остальном между главной героиней вымышленной истории и ее аналогом в рассказе, основанном на фактах, не так уж много разницы. Лорна из рассказа запомнит Натана как мерзопакостного типа, испортившего ей вечер, разочаровавшего ее, а реальная Лорна, нормальная Лорна чувствует себя так же, или же чувствовала, так как я сомневаюсь, что она даже думает о ком-то, кого назвала самым отвратительным существом на планете.