Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [82]

Он бросился в кресло, задыхаясь от укоров самому себе, в голове теснились самые отчаянные предположения. Что?! Когда?.. Как?.. Где?.. На заводе ему ничего не сказали. Штемпель на конверте трехдневной давности. Что это значит? И если уж непременно должен грянуть гром — где и когда раздадутся его удары? Нет, это было выше его сил — ждать вот так, ничего не зная, не имея возможности ничего предпринять, ждать и ждать, в то время как судья, быть может, уже прилаживает на голове новенькую, с иголочки, черную шапочку[29]. Жаль бедную Елену, ей, конечно, придется нелегко, но что будет с ним! Если в ее письме хоть доля правды — он пропал. Писал ли он в своем письме что-нибудь такое, что могло ему повредить? Там была уйма намеков, уйма, он знает, но что же все-таки он написал? Хоть убей, он не мог припомнить. Он бросился к бюро и отпер выдвижной ящик. Там было несколько писем от Елены. Он перелистал, а потом внимательно перечитал их. Боже! Если он писал ей в ответ хоть что-нибудь в этом духе, ни у кого не останется никаких сомнений! А он писал! И хотя он не мог припомнить выражений, которые употреблял, и из ее писем было совершенно ясно, как близки они были, близки беспредельно. Он швырнул письма в огонь и смотрел, как они скручивались и горели — все вместе и каждое в отдельности.

В ящике хранились и другие вещи — счета, чековая книжка, паспорт, дневник. Открыв его наугад, Пауэлл прочел несколько записей и потом стал читать их подряд, одну за другой.

«А-а! Нет, этого никто не должен видеть».

Он схватил перо и перечеркнул, а потом и вовсе вымарал некоторые записи, имевшие точные даты, и затем в состоянии какой-то прострации написал на первой странице:

Уничтожено мной.

Эрик Пауэлл. 5-е апреля.

Что там еще? Паспорт? Он тоже может что-то сказать? Паспорт давал ему возможность путешествовать по всей Британской империи, если бы он того пожелал, или даже поехать в любую страну Европы, включая Советскую Россию и Турцию. Вот его подпись и фотография, он взглянул на нее, и ему показалось, что он выглядит на ней как с похмелья — уши огромные, а нос, его ровный, прямой нос, напоминает скорее луковицу или гриб. Нет, ничего подозрительного в паспорте не было, а впрочем, они ведь встретились как-то в Париже, заранее условясь об этом. Тут стоят даты его пребывания в Париже, и ее паспорт (в этом можно не сомневаться) подтвердит ее присутствие там в то же самое время! Он сунул паспорт в карман, потом схватил дневник, швырнул его в огонь, и склонясь над камином, ворошил бумаги до тех пор, пока от дневника не осталось и следа.

Поднявшись с тяжелым вздохом, он пристально взглянул в зеркало в резной оправе над камином и усмехнулся самому себе. Собственно, ничего особенно неприятного не было в его отражении, но предубежденный глаз видит только то, что он хочет увидеть. И как Пауэлл ни хмурил брови, ни щурил глаза и ни кривил рот, его испытующий взгляд не становился ни проницательней, ни точней.

«Гм! Хотел бы я знать, из-за чего весь этот переполох? Но, боже милостивый, как у меня разболелись зубы!» Он стал раскачивать пальцами один из зубов, за которыми так тщательно ухаживал, и ясно почувствовал, что зуб шатается. «Боже мой, боже ты мой! Что же все-таки делать?» Ему хотелось думать, что он полюбил Елену высокой и чистой любовью, вследствие присущей ему душевной тонкости, и, уж во всяком случае, им руководили мотивы более высокие, чем те, что связываются обычно с подобными вещами. Впрочем, убедить себя в этом теперь была задача не из легких, хотя, когда он пытался воскресить в памяти обстоятельства их сближения, ему становилось ясно, что инициатором всего была она, именно она, так что его вины, в сущности, тут не было — сам бы он на это никогда не решился!

Часы пробили шесть, и он позвонил горничной.

— Приходил кто-нибудь, пока я был в отъезде? Спрашивали меня?

— Нет, сэр.

— Ничего не случилось?

— Ваши удочки принесли.

— Ну да! Я же посылал их в ремонт.

— Кто-то звонил вам по телефону сегодня утром. Они не назвались. Спросили только, когда вы будете дома.

— Вот как? А-а… И что вы сказали?

— Сказала, что вы будете приблизительно в это время, и они собирались позвонить еще.

— Ах, вот как! А-а… — Он вспомнил, что телефон у них внизу, в холле, и разговор могут подслушать. Этого нельзя допустить!

«Но я могу выйти, — размышлял он. — Это идея! Я так и сделаю — уйду немедля, и тогда мне не надо будет отвечать на звонок». А вслух он сказал:

— Какая жалость! Мне придется отлучиться из дому. И к тому же у меня так разболелись зубы! Если позвонят еще, скажите, что я очень, очень сожалею. И пусть напишут. Да, и спросите, кто звонит, хорошо? Экая досада!

И он принялся ходить по комнате с озабоченным видом, пока горничная не ушла. А когда дверь за ней закрылась, опять опустился в кресло. Новая тревожная мысль пришла ему в голову. Ведь этот Бэннон — старый охотник, отличный стрелок, и, чего доброго, еще вздумает его пристрелить! Или вдруг решит вызвать на дуэль? Есть люди — это, конечно, абсурд, совершенный абсурд, — но есть такие люди, ходят они среди нас, — им сам черт не страшен, если им взбредет в голову кого-нибудь убить. Но он и за сорок мистеров Бэннонов не даст втянуть себя в подобную историю. «Ну уж, нет, милостивый государь, — скажет он. — Вы, без сомнения, понаторели в таких делах, можно сказать, вскормлены на них, а мне надо было бороться за существование, и у меня просто не было времени для пистолетов, ядов или чего-нибудь еще из арсенала вашей фантазии, и поэтому я почтительнейше отклоняю ваше любезное предложение». Гм! Нет, нет и нет! О не-ет! Елена? Ну что ж, он готов отказаться и от Елены, он пойдет на это — ради нее самой, разумеется. Если только она не преувеличивает? Ну конечно же, она преувеличивает, конечно, ибо, когда имеешь дело с женщинами, нельзя забывать, что в них есть что-то от детей, даже если это жены богатых и жирных мужчин.