Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [81]

Большую часть недели Пауэлл провел в деловой поездке по северу Англии и, вернувшись, проехал прямо на службу — с зонтом и саквояжем; квартиру он снимал в живописном пригороде, в миле или двух от пивоваренного завода. Он предполагал, что дома его дожидается письмо, очень важное письмо — ведь он написал Елене еще перед поездкой. Но дело есть дело, и Пауэлл никогда не пренебрегал им — дело для него было превыше всего. И все же ожидание становилось нестерпимым, и Пауэлл отправился домой раньше, чем обычно. Он сбросил в холле пальто и шляпу, взбежал наверх, в спальню, поставил саквояж и выглянул в окно, выходившее в сад.

За время его отсутствия расцветилась хрупкими снежными звездочками живая изгородь из диких груш и порозовела на апрельском солнце цветущая коринка. В соседнем саду мужчина, опустившись на колено, фотографировал своего колли. Коренастая, широкобедрая служанка протягивала псу кость. Собака, сидя на задних лапах, принюхивалась к ней. Через минуту-другую мужчина направился к дому с аппаратом в руках. Собака побежала следом. Служанка швырнула кость в грядки с капустой и вытерла пальцы о передник.

Пауэлл повернулся к зеркалу и стал причесываться. Долго всматривался он в свое отражение в зеркале, прикладывал носовой платок к щекам и остался доволен: лицо вполне устраивало его. Затем он прошел в просторную комнату рядом, обставленную мебелью светлого дуба, с креслами, обитыми кожей, и картинами на религиозные и патриотические сюжеты.

Письмо лежало на камине. Тщательно заклеенное, скрепленное личной печатью, оно, как Пауэлл и предвкушал, заранее улыбаясь, дожидалось его.

Но это не был ответ, на который он рассчитывал. Боже мой! От того, что он увидел в конверте, было не до смеха. В письме не было ничего приятного, оно ошеломляло, повергало в отчаяние. В нем таились семена бедствия. В потрясенном воображении Пауэлла семена эти дали уже всходы и превратились в дерево, казавшееся ему зловещим знамением, — оно вот-вот станет виселицей и вздернет его тело, колеблющееся и еще живое, на посмешище ветрам.

Да уж, с женщинами вообще лучше не связываться. Один-единственный невольный, случайный жест может вмиг подвергнуть смертельной опасности вашу свободу, ваше будущее, ваше благосостояние, и все из-за какого-нибудь нелепого пустяка. Есть что-то бессердечно-жестокое в отношении женщин к мужчинам. Оказывается, достаточно легкого дуновения ветерка, чтобы поколебать самые основы дворца, столь древнего, как Эдем, откуда и пошли все беды! Да вот, взгляните! Вот оно, это письмо. Его нацарапали карандашом кое-как, на клочке бумаги, второпях засунули в конверт, и… и… и… с глаз долой!

Эрик,

Он узнал. Всё. Будь осторожен. Молчи, пока не увидимся. Напишу еще при малейшей возможности.

Елена.

И ничего больше. Нет даже даты. Вот вам привычный треугольник: муж, жена, любовник, и все уже вопиет о позоре и насилии.

Эрик Пауэлл — холостяк лет сорока, высокий, худой и нерешительный. Службу на пивоварне он начал с мальчика на посылках, и цепь счастливых случайностей, скорее нежели его личные качества, привела к тому, что через двадцать лет он уже заправлял тут всеми делами. Он был теперь управляющим пивоварней и прочно сидел на своем месте. Это был человек ума небольшого, но достаточного для его поста; именно так, и не больше, — никаких особых достоинств, требующихся для решения иных проблем, не связанных с солодом и хмелем, бочками и бочонками, бутылями и приправами.

И тем не менее несколько месяцев назад он страстно влюбился в даму необыкновенной красоты и высокого положения, лет на семь-восемь моложе его самого, и она ответила ему взаимностью. До сих пор все, казалось, шло хорошо. Но, когда это случилось, Елена Бэннон была уже замужем, и, как бы хорошо все ни обстояло пока, дело заходило далеко — слишком далеко, чтобы не потерять спокойствия, чувствовать себя в безопасности, соблюсти благопристойность, чтобы хоть в какой-то мере сохранить чувство собственного достоинства. Слишком далеко — при любых обстоятельствах, но тут, я бы сказал, это было все равно, что забрести ночью в дремучий лес, кишащий дикими зверями. Эта метафора вовсе не имеет целью бросить тень, даже малейшую, на обаяние миссис Бэннон, которая и в самом деле была очаровательна и неотразима. Метафора эта относится к самому мистеру Бэннону, который по-своему был даже более неотразим, хотя и отнюдь не обаятелен. Это был человек чрезвычайно богатый, достаточно старый, чтобы сойти за отца миссис Бэннон, дородный, слегка заикающийся, заметно потливый, лысый, несколько похожий на еврея и — пусть это будет отмечено особо — весьма влиятельный, хотя и предпочитающий оставаться в тени, компаньон фирмы Ханнафорда и Сноуфолла. Уже по одной этой причине он, что называется, носил худородные права Пауэлла, этого служащего на жалованье, под ободком своей шляпы. Стоило ему только в досаде сорвать ее с головы, и от мистера Пауэлла остались бы одни клочки, да и те были бы бесцеремонно сметены с пола пивоварни и развеяны в прах. Что бы еще ни означало письмо Елены, в представлении мистера Пауэлла оно прежде всего и главным образом означало этот самый ужасный из возможных исходов.