Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [75]

— Ну и ну! Бог мой, Бодами, где же это все произошло?

— А в моем саду, сэр, на моем клочке земли.

Священник призадумался.

— Да. Удивительный случай! А тебе они самому не нужны?

— Мне! Я зайчатину и дичь в рот не беру. Какое там! Меня бы сразу скрутило. Понюхайте их клювы, сэр.

Его преподобие приблизил свой нос к куропаткам.

— Чуете запах бренди?

— Как же! Как же! Ну, благодарствую, благодарствую. Это чрезвычайно любезно с твоей стороны. Я тотчас же препровожу их на кухню.

Священник отнес дичь, а когда вернулся, потирая руки, то снова завел речь о покаянии, так что пришлось наконец старому Тому высказаться начистоту.

— По правде говоря, сэр, покаялся я однажды. Было со мной такое один-единый раз, и дал я тогда сам себе клятву никогда больше не каяться. Ведь вы, верно, не захотите, чтобы я нарушил клятву?

— Расскажи мне об этом.

— Дело было так, я был славным малым этак годков пятьдесят назад, но сотворил я большую глупость. Отдыхал я как-то вечером, прислонившись к стогу. Я только расставил парочку силков для кроликов. Холод был собачий, да и ветрище. Вот я и присел передохнуть, укрывшись за этим самым стогом ячменя, и закурил трубку. Докурил я, значит, трубку и потихоньку побрел домой. Не прошло и получаса, как слышу, бегут люди и кричат. Я к окну, вижу — в небе зарево. Где-то пожар случился. Коротко говоря, загорелся стог, тот самый стог, у которого я покуривал: должно быть, искра какая залетела туда ненароком, не иначе, вот стог и загорелся. Уж как это получилось — не знаю, но получилось. Полыхало так, будто весь мир в огне, все осветило — и небо и леса на много, много миль вокруг. Я был сам не свой, но помалкивал, как воды в рот набрал. Мне бы и дальше так, куда было бы лучше. Но я не смог, не смог, и все; потому как назавтра же схватили одного беднягу, бродячего лудильщика, и обвинили, что учинил он пожар по умыслу — что это был поджог. А у него жена и дети мал-мала меньше. А в ту пору поджоги стогов были как злое поветрие, и законы на этот счет были лютые. Ему бы никак не выпутаться, несдобровать бы бедняге. Сколько он ни клялся, что к стогу и близко не подходил, доказать-то не мог. Что мне тут было делать, да и всякому, в ком совесть есть. Я знал, что он ни при чем, знал, и не мог позволить, чтобы за мой грех, хоть и невольный, невинная душа пострадала. Засадили бы его за решетку, и все тут. Был я молод и не трус. Собрался я с духом и объявил всем, что моих это рук дело и моя, мол, это вина, что стог загорелся. Я покаялся, сэр, — а к чему это привело! Мне-то они поверили, но не поверили ему. Констебль чего-чего только не показал под присягой. И мы — я и лудильщик — на пару угодили в тюрьму, и закатали нас на два года — и меня и его. Суд плохо рассудил, сэр. Лудильщик был чист, что твой новорожденный. Я-то все объявил, чтобы вызволить его, но лучше бы мне молчать и дальше. Был я виноват, хоть и без вины. Но на два года! Обоих! Уж это было чересчур, это меня и доконало, и поклялся я тогда, что больше из меня слова не вытянут, пусть хоть суждено мне родного отца убить. Вот как я пришел к этому, сэр.

Священник, повернувшись к стене, внимательно разглядывал одну из своих картинок.

Бодами продолжал:

— Не захотите же вы, сэр, чтобы я нарушил свою клятву.

— О мой бедный Бодами! — воскликнул священник. — Это не причинит тебе зла, а послужит только ко благу. Что значит суетная клятва по сравнению с вечным блаженством!

— Я свое заплатил, — сдается мне, заплатил полной мерой. Но для людей я с той поры все равно что клейменый. Как был, так и остался. А что до всего прочего, я как есть во всем раскаялся, во всем, в чем был виноват по своей и не по своей воле. Раз или два подбили меня, и правда, на недоброе, но давно это было, я и позабыл о том, да теперь и не смог бы, рука бы не поднялась. Как же быть, сэр, можете вы мне чем помочь?

— Чем же я могу тебе помочь? — в раздумье спросил священник.

— Благословите меня, ваше преподобие, — произнес старик с надеждой. — Это ведь вам не повредит.

Его преподобие улыбнулся и приподнял руку.

— Пусть будет на тебе мое благословение, коль скоро я не могу призвать на тебя благословение божье.

— Отец мой! — радостно воскликнул Водами. — Да мне ничего другого и не надо. Я очень вам благодарен. Теперь со мной все в порядке. Все в порядке, отец?

— Ступай себе, Томас Бодами, — сказал священник и погладил его по плечу. — Лилии расцветают и в сточных канавах, хотя им больше пристало цвести в чистых, прозрачных прудах. Ступай себе с миром и впредь не греши.

Перевод Л. Поляковой

Камин Грогго

В давние времена, еще до того, как дом англичанина стал его крепостью, жил на свете старик по имени Грогго. Был он полон жизненных сил и душевного довольства, а я утверждаю, что нет ничего отраднее для глаз, чем вид эдакого старого весельчака с огромным цветком в петлице — Грогго же никогда не забывал о цветке.

— Эх, соседи, — говорил он, когда они подтрунивали над этим его обыкновением, — дайте мне вволю натешиться цветами, травой-то я успею порасти, когда мои кости будут тлеть в сырой земле.

Спору нет, была здесь доля правды, этого не отрицали и соседи, зато не было ни капли здравого смысла.