Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [73]

— Ну вот, вымокла с головы до пят, словно лягушка. Ах, господи, господи! — запричитала она и бросила пепперкорновской няньке: — Нечего сказать, воспитание! Могли бы все-таки научить своих вести себя получше.

— Чепуха! — отрезала Алиса. — Ваши первые начали.

— Ничего подобного. Это все ваши паршивцы. Заберите их отсюда. И зачем только мы с ними связались! Надо ж догадаться — утопить ребенка!

— Послушайте… — начала было пораженная Алиса.

— И слушать ничего не хочу, — пренебрежительно отмахнулась Нэнна и принялась выжимать оборки на платье Сэлли. — Говорить-то вы мастерица — за словом в карман не полезете.

Алиса поспешно отвела своих питомцев от Джимми, стоявшего в боевой готовности.

— Ну, ты, звереныш, сейчас же прекрати! — прошипела она.

— Очень мило так обзывать невинного ребенка! А еще в бога веруете! — немедленно набросилась на нее Нэнна.

— Скажите, пожалуйста, невинный ребенок! А верую я достаточно, чтобы у черта рога разглядеть.

— Оно и видно. Идем, Джимми, — позвала Нэнна, — идем скорее, голубчик, а то они еще какую-нибудь гадость придумают.

Оскорбленная сверх всякой меры, но от растерянности не нашедшая достойного ответа, Алиса гордо проследовала со своим выводком к берегу.

— Ох, уж мне эти выскочки! Так и норовят нос в чужие дела сунуть, — громко продолжала Нэнна. — Зато теперь мы знаем, как с ними себя вести, и в другой раз не оплошаем, верно, детки?

Реймонд и Урсула обернулись и высунули языки.

— Грубияны! — завопил деликатный Джимми.

Осыпая детей ласками, Нэнна вела их по песчаной косе, пока противник не скрылся из виду.

Начинался прилив. Волны стали снова набегать на песок, слизывая следы босых детских ножек. В канавках и лужах закружилась белая пена. А солнце безразлично бросало жаркие лучи и на коричневый парус застывшего вдалеке траулера и на белоснежную грудь крачки, стремительно несущейся к волнам.

Нэнне стало жаль, что она… Впрочем, чего теперь жалеть? Она поняла, как низки бывают те, кто не знает границ дозволенного. А ведь эта особа не настолько уж моложе ее самой. И знакома с ним меньше месяца. Как будто не могла найти другого места — обязательно сюда надо было приехать, в чужие дела влезть.

— Поглядите, какое большое стало море! — обратилась она к детям. — По-моему, оно все растет и растет.

— Когда мы пойдем домой, я еще наподдам этому Реймонду, — грозно объявил Джимми.

— И не подумаешь, — остановила его Нэнна. — И вообще вы с ними больше не будете водиться.

— А я все равно ему наподдам. И Урсуле тоже наподдам.

— Нет, ты у меня рукам воли давать не будешь. С меня довольно и того, что было.

Сэлли протянула няне ладошки и, весело смеясь, запрыгала перед ней:

— Нэнна, у меня одна ручка хорошая, а другая плохая. Эту зовут Питер, а вот эту Пампкин. Пампкин — ужасный озорник. Знаешь, что он делает? Он скребет мне головку!

Милая девочка! Нэнна склонилась над близнецами, затем опустилась на колени и, вся трепеща от нахлынувших чувств, прижала их к груди.

— Ах вы, ненаглядные мои! Скажите, вы любите свою старую няню?

До чего же они были хороши! Во всем мире не было и не будет детишек прелестнее этих. Хоть землю вокруг обойди, все равно не найдешь. В этом-то, видно, все дело: только на привязанность ребенка и можно положиться. Конечно, не на этих рыжих ублюдков с их заплесневелой нянькой. Не так уж она молода, а туда же! «Милый Джордж!..»

— Мы с ними больше не станем водиться, верно, родные? Ишь, змея подколодная.

— Кто? — осведомилась Сэлли.

— А эта, их нянька. Ну, чистая гадюка.

— Гадюка?

— Ну да, того и гляди ужалит.

— Ужалит? — недоуменно повторила девочка.

— Любите меня, детки, любите меня!

И напевая, они отправились домой.

А в деревне расходились по домам парадно одетые пары — визиты закончились. Согбенный старик в соломенной шляпе, с лицом, словно иссушенным ослепительно сверкавшим солнцем, подметал улицу. Вдоль дороги вырастали аккуратные кучки пыли.

Перевод Е. Корнеевой

Старый мошенник

Да уж, конечно, Томас Бодами был старый мошенник, как же иначе его назвать, если он пил без просыпу, браконьерствовал и безобразничал напропалую; и когда такому человеку стукнет семьдесят, можно биться об заклад, что по меньшей мере добрых полвека он был примером того, что не перевелись еще великие грешники, которым уготованы вечные муки. Спору нет, смолоду человек должен перебеситься, пусть себе бесится на здоровье, но когда-то надо и за ум взяться, и тогда все будет прощено или позабыто; однако Томас Бодами так и не взялся за ум, ничто ему не было прощено, и ничто не было позабыто. Как ни верти, а чем дольше живешь на свете, тем чаще думаешь о том, что близок час, когда придется за все держать ответ, и хотя не скажешь, что от Саксмунда до неба теперь рукой подать — до неба по-прежнему высоко, — а нет-нет, и призадумаешься, что пришло время, пришло, мол, время и о душе позаботиться.

Настал черед призадуматься и Томасу Бодами. Тому самому Бодами, который глядел на мир из-под густых лохматых бровей, ходил в свисающих плисовых штанах, с крепкой старой палкой в руке, а священника и полицию в грош не ставил. Однако приходит время, когда все на этом свете делается тебе мило, потому что понимаешь, что скоро со всем этим надо расставаться. Тогда даже то, чему ты раньше не придавал цены, ни во что не ставил, начинает казаться не таким уж плохим, а то и попросту хорошим — словом, случись теперь что с тобой, найдется о чем и пожалеть. И когда для Бодами настал черед призадуматься, мысли его были похожи на последний октябрьский щебет птиц в воскресный дождливый вечер — невеселые это были мысли.