Песнь Соломона - [126]

- Я бы, может, туда съездил, — сказал как-то Мейкон.

- В Виргинию? — спросил Молочник.

- Нет, в Данвилл. Надо бы там побывать и повидать ребят, пока меня еще по земле ноги носят. А ренту, пожалуй, пока и Фредди мог бы собирать.

Было славно. Правда, Мейкон не помирился с Пилат (впрочем, казалось, он доволен, что Пилат и Молочник едут в Виргинию, чтобы предать там земле прах отца), и отношения между Руфью и Мейконом остались прежними и останутся такими навсегда. Точно так же, думал Молочник, как не исчезнут последствия его собственной глупости и укоры совести всегда будут весомее, чем память о поступках, которыми он гордился. Агарь умерла, и он не любил ее, он нисколько ее не любил. И Гитара… где-то он тут бродит.

Его быстрое возвращение вызвало в Шалимаре всеобщий восторг, и Пилат смешалась с местным населением, как брошенный в маслобойку кусочек масла. Они остановились в доме Омара, и на второй — он же последний — вечер Молочник и Пилат пешком двинулись по дороге к тропе, ведущей к Соломонову утесу. Им нужно было подняться на более возвышенную часть раздвоенной скалы. Обе вершины были плоскими, с обоих открывался вид на долину. Пилат несла мешок, Молочник — небольшую лопату. Они проделали долгий путь, но передохнуть не остановились ни разу. На утесе, на самой вершине, было почти голо: не многие деревья выдерживали вихри, бушевавшие на такой высоте. Они долго выискивали на каменистой площадке клочок земли, где уместилась бы хоть небольшая могила. Наконец нашли, и Пилат, опустившись на корточки, стала развязывать мешок, а Молочник начал рыть могилу. Из мешка послышался глубокий вздох, и ветер стал пронзительно холодным. Повеяло пряным запахом засахаренного имбиря. Пилат бережно уложила в могилку кости. Молочник засыпал могилу и утрамбовал лопатой могильный холмик.

— Положим сверху камень или крест поставим? — спросил он.

Пилат покачала головой. Она выдернула серьгу из уха, разодрав мочку. Потом выкопала прямо пальцами маленькую ямку и положила в нее табакерку, принадлежавшую Пой, и хранившееся в ней единственное слово, за всю жизнь написанное Джейком. Затем снова поднялась, и Молочнику показалось, что он услышал выстрел уже после того, как Пилат упала на землю. Он опустился рядом с ней на колени и, поддерживая ее голову на согнутой руке, отрывисто и хрипло спрашивал:

— Тебя ранили?. Тебе больно, Пилат?

Она тихонько засмеялась, и он сразу понял, что она вспоминает тот день, когда он впервые пришел к ней в дом и от растерянности ляпнул такую глупость, глупей которой и придумать невозможно.

Сгустились сумерки, вокруг все стало темным. Молочник провел рукой по груди и животу Пилат — он искал, куда попала пуля.

— Как ты, Пилат? Ничего? — Он не видел в темноте ее глаз. Пот струйками стекал с руки, которой он поддерживал ее голову. — Пилат?

Она вздохнула.

— Позаботься за меня о Ребе. — А потом: — Мне жалко, что я знала так мало людей. Я бы всех их любила. Знала бы я их побольше — и любила бы побольше.

Молочник склонился еще ниже, чтобы разглядеть ее лицо, и увидел на своей руке пятно мрака. Не пот, а кровь сочилась у нее из горла и стекала в его согнутую ладонь. Он прижал пальцы к ранке, словно старался снова втиснуть в нее жизнь, втиснуть туда, откуда она убегала. Но от этого кровь потекла еще быстрей. Он с отчаянием подумал: нужно поскорее перевязать — и даже услышал треск материи, которую нужно порвать на полосы. Он выпрямился, чтобы уложить ее и покрепче перевязать рану, как вдруг она опять заговорила.

— Пой, — сказала она. — Пой мне что-нибудь.

Он не знал ни одной песни и петь совсем не умел, но она просила так настойчиво, что он ее послушался. О мелодии он и не думал, он просто проговаривал слова: «О Сладкая моя, не покидай меня, Боюсь я в хлопке задохнуться. О Сладкая моя, не покидай меня, Вдруг руки Бакры на мне сомкнутся». Кровь перестала течь, во рту Пилат застыл какой-то черный пузырь. И все-таки, когда она вдруг шевельнула головой, всматриваясь во что-то позади Молочника, он не сразу понял, что она умерла. А когда понял, все равно не смог остановиться; и текли давно знакомые слова, все громче, громче, словно можно было пробудить ее одной лишь силой звука. Но пробудил он только птиц, они испуганно вспорхнули ввысь. Молочник положил ее голову на камень. Над ними кружились две птицы. Вот одна подлетела к свежей могиле, порылась клювом, вытащила что-то блестящее и унеслась.

Теперь он понял, за что он так любил ее. Не покидая земли, она умела летать. «Не может быть, что ты одна такая, — прошептал он. — Должна же где-то быть хоть еще одна такая женщина, как ты».

Опускаясь возле нее на колени, он знал: второй ошибке не бывать; как только он поднимется, Гитара пустит пулю ему в голову. Он встал.

— Гитара! — крикнул он.

Тара — тара — тара, — откликнулись горы.

— Эй, где ты, брат! Ты видишь меня? — Молочник приложил ко рту руку и замахал другой рукой над головой. — Я здесь!

Где — где — где, — откликнулись горы.

— Тебе нужна моя жизнь? Отвечай! Тебе нужна моя жизнь?

Жизнь — жизнь — жизнь — жизнь.

Припав к земле у самого края второй площадки, укрытый только лишь ночною тьмой, прижав к щеке ружейный ствол, Гитара улыбнулся. «Мой человек, — пробормотал он. — Главный мой человек». Он положил ружье на землю и встал.