Песнь призрачного леса - [109]

Все певцы умолкают, но я продолжаю играть, твердой рукой водить смычком по струнам.

Недостаток страха в каждом из нас явно злит Черного Человека. Помещение наполняется шумом дождя, вспышками молнии и раскатами грома прямо под потолком. Голос потустороннего монстра вихрем завивается вокруг нас, словно зимний ветер в соснах, глубокий, леденящий:

– Ты лжец, Уильям, ты всегда был лжецом и лицемером. Давай расскажи своим детям, как это случилось на самом деле. Что ты сделал. И на кого свалил вину. Я знаю наперечет все мысли в твоей голове, каждую тайну твоего сердца. Ты всех их доверил скрипке, а она скормила мне. Я знаю, кто ты есть. Это ты должен был гнить в тюрьме, а не я.

И тут ползучий липкий страх все же охватывает меня, словно сотни ос перебирают ножками по коже. Что такое он говорит? Неужели папа как-то причастен к смерти Брэнди?

Да нет, не может быть. Разумеется, нет! Черный Человек обманывает, манипулирует нами, нельзя доверять ни единому его слову.

– Разве не об этом поется в твоей песенке? – ухает чудище и вдруг срывается на насмешливый фальцет, жалкий, испуганный, детский: – Прости, я виноват, прости!

Внезапно ловлю себя на мысли, что играю уже не «Я улечу», а снова – папин погребальный плач по Брэнди. Мелодия льется из скрипки, и по мере того, как она крепнет, звучит все уверенней, усиливаются также ливень и ветер, а молнии, словно снаряды, разрываются то справа, то слева в двух шагах. И вот мы уже не на чердаке, а где-то совсем в другом месте, в пространстве воспоминаний, что ли? Или внутри песни, только не знаю, какой именно. В общем, как во сне.

Начинается все с крика, долгого, прямо-таки бесконечного, оглушительного крика, душераздирающего, невыносимого. Он пронзает меня насквозь, прожигает до костей. Крик этот и «запустил» когда-то страшную эпоху в истории нашей семьи.

Затем вижу распростертое на столе тело маленькой девочки, сплошь покрытое осиными укусами. От былой красоты остались только длинные светлые волосы – остальное изуродовано. Бледную, словно водянкой раздутую, жалкую фигурку накрывает собой безутешная мать. Рядом стоит маленький Уильям, на лице его застыло жесткое выражение, а в груди, невидимая, уже поднимается черная, горемычная, безжалостная ненависть – к себе и к отцу. Тонкие руки, сжатые в кулачки, опущены по швам.

Прости, я виноват, прости, – завывает скрипка. Все это время она стенала об этом – без слов, но совершенно отчетливо. И как я только не разобрала? Я виноват.

Там, на чердаке, частью еще доступном моему зрению, у папы сжимаются челюсти. Вид у него – совсем как у Джесса, когда я спросила его, чем он заслужил тюремное наказание, – сердитый и пристыженный одновременно.

– Так это ты взял печенье. Ты, а не Брэнди, – восклицает тетя Ина, но в голосе ее нет осуждения – только удивление и сожаление.

Он кивает и с трудом заставляет себя вновь заговорить:

– Она побоялась брать его в одиночку. И я… я не думал, что кто-то заметит. Просто хотел ей помочь. Порадовать. А вместо этого послал на смерть. Надо было сказать… признаться… остановить его. – Папин голос срывается на фальцет и резонирует в моей голове.

Все эти годы он винил себя в гибели Брэнди. Все эти годы нес тяжкую, непосильную ношу. Бремя стыда. Даже представить страшно, каково это.

А Черный Человек мгновенно смекает, что мы теряем к нему интерес, переносим все внимание на папу, сочувствуем ему, вместо того чтобы проклинать. И монстр меняет тактику, увлекая нас все глубже в прошлое. Память переносится из дома в поле, где молния раскалывает могучий дуб. Уильям опрометью бежит прямо к нему, и его тяга, его… сопричастность опустошительной, разрушительной стихии так велика, что все мы отсюда, из комнаты, ясно ощущаем ее. Дерево разгорается ярким пламенем, почти плавится на глазах, и мальчик сознает: точно такой же силы ярость, невыносимая, всепоглощающая, сжигает его изнутри.

На землю падает огромная ветка – одна из немногих уцелевших, не изуродованных огнем частей погибающего организма. Уильям подхватывает ее и прижимает к груди, обжигает ею кожу, наслаждается болью. Мальчик клянется, что не струсит, заплатит за все и отца заставит заплатить тоже; если того посадят, то, когда он выйдет, сын не пожалеет его, сожжет заживо подобно тому, как природа сожгла этот дуб. А до тех пор станет повсюду носить с собою пылающие угли – в своем сердце и в сердце вот этой заветной деревяшки.

Скрипка раскаляется так, словно я играю не на ней, а на той самой горящей ветке, из которой она сделана. Непосредственно на адской ненависти, сообщившей ей магическое вдохновение и превратившей в волшебный инструмент. Тетя Ина говорила, что папа сотворил ее из скорби, но, боюсь, главными компонентами тут стали злое неистовство и стыд, великий стыд. Скрипка эта есть физическое воплощение муки, тоски, отвращения и страха. Слепок с папиного сердца.

Однако я все эти годы наблюдала за погибшим деревом и видела, что оно прекрасно! Следовательно, нечто прекрасное должно было передаться и инструменту.

– Папа, нет, ты не должен упрекать себя! – перекрикиваю музыку и бурю. – Отпусти от себя трагедию, оставь ее в прошлом! За все в ответе только твой отец.