Песнь Кали - [88]

– Нет!

Я воспользовался сумкой в качестве тарана, чтобы пробиться к стене. Какой-то высокий человек в толпе толкнул меня, а я ударил его в грудь, и тогда он уступил дорогу. Теперь я был лишь в трех шагах от раскрытых дверей, и толпа с неудержимостью взрывной волны тащила меня за собой.

«Пусть это начнется сейчас».

– Нет!

Не знаю, кричал ли я в голос. Я ринулся вперед, расталкивая толпу, словно брел по грудь в воде. Наконец я вцепился левой рукой в поручень на какой-то боковой двери без надписи, которая вела в служебные помещения аэропорта. Каким-то образом мне удалось удержать сумку, в то время как на меня налетали человеческие фигуры, а чьи-то пальцы и руки в сутолоке случайно натыкались на мое лицо.

Я вломился в дверь и побежал. Сумка колотилась по правой ноге, а изумленные работники аэропорта расступались, чтобы освободить мне дорогу. Песнь гремела еще громче, чем раньше, вызывая такую боль, что мне хотелось изо всех сил зажмурить глаза.

«Пусть это начнется здесь. Пусть это начнется сейчас».

Я резко остановился, налетев на стену, и отступил назад из-за сильной отдачи. Руки и ноги тряслись и подергивались, словно в эпилептическом припадке. Я сделал два шага в сторону зала.

– Будь ты проклята! – закричал я (кажется, закричал) и шагнул обратно, к стене. Но там оказалась дверь, и я ввалился на четвереньках в длинное, темное помещение.

Дверь закрылась и наступила тишина. Настоящая тишина. Я остался один. Комната была продолговатой, тускло освещенной и пустой, если не считать нескольких стопок невостребованного багажа, каких-то коробок и сундуков. Я сел на бетонный пол и огляделся. Потрясенный, я постепенно узнавал обстановку. Посмотрев направо, я увидел обшарпанную стойку, на которой когда-то стоял гроб авиакомпании.

Песнь смолкла.

Несколько минут сидел я на полу, тяжело дыша. Пустота внутри меня была теперь почти приятной: она воспринималась как отсутствие чего-то черного, ядовитого.

Я закрыл глаза. Я вспомнил, как держал Викторию, когда она появилась на свет, как брал ее на руки потом, вспомнил исходивший от нее детский молочный запах и те тридцать шагов от родильной палаты до процедурного кабинета.

Не открывая глаз, я схватил за ручку свою сумку, поднял повыше и швырнул как можно дальше вдоль длинного помещения. Она сбила пыльную полку и с грохотом исчезла из виду в груде коробок.

Я выбрался оттуда, прошел двадцать шагов по пустому коридору – и оказался в зале, всего лишь в десяти шагах от единственной работавшей кассы. Я купил билет на ближайший рейс.

Задержек не произошло. Когда через двадцать минут самолет «Люфтганзы», летевший до Мюнхена, поднялся в воздух, на его борту было всего с десяток пассажиров. У меня и мысли не возникло посмотреть на Калькутту в последний раз. Я заснул еще до того, как убрали шасси.

В Нью-Йорке я приземлился на следующий день и пересел на рейс до Бостона. Здесь у меня окончательно сдали нервы, и я ничего не мог поделать с дрожью в голосе, когда позвонил Амрите, чтобы попросить ее приехать за мной.

К тому времени, когда она примчалась в красном «пинто», меня уже всего трясло и я не вполне ориентировался в окружающей обстановке. Она хотела было закинуть меня в больницу, но я вдавился поглубже в черное виниловое сиденье и умоляюще попросил:

– Поезжай. Поезжай, пожалуйста.

Мы направились на север по шоссе 1-95, а вечернее солнце отбрасывало длинные тени на середину дороги. Поля были еще влажными после недавнего ливня. Зубы у меня стучали помимо моей воли, но я все равно не умолкал. Амрита вела машину молча, время от времени поглядывая на меня бездонными, темными глазами.

– Я понял, что это именно то, чего они от меня хотели. Чего Она от меня хотела,– сказал я, когда мы подъезжали к границе штата.– Не знаю почему. Возможно, Она хотела, чтобы я занял его место, как он занял место Даса. А может быть, Кришна спас меня, поскольку знал, что когда-нибудь они вернут меня туда для какого-нибудь другого безумства. Не знаю. И не хочу знать. Ты понимаешь, что действительно важно?

Амрита посмотрела на меня и ничего не сказала. Вечерний свет окрашивал золотом ее смуглую кожу.

– Я обвинял себя каждый день и знал, что так и буду каяться до самой смерти. Я думал, что это моя вина. Это и было моей виной. А теперь я понял, что и ты винила себя.

– Если бы я тогда не впустила ее…– заговорила Амрита.

– Да! – Голос мой сорвался почти на крик.– Я знаю. Но мы должны остановиться. Если мы не переступим через это, мы лишь уничтожим друг друга и самих себя, разрушим то, что значили мы втроем. Мы станем частью тьмы.

Амрита остановилась на площадке неподалеку от выезда из Солсбери-Плейнс. Она убрала руки с руля. Несколько минут мы сидели в тишине.

– Я тоскую по Виктории,– сказал я, впервые после Калькутты произнося имя нашей малышки в присутствии Амриты.– Мне не хватает нашей девочки. Я тоскую по Виктории.

Она опустила голову мне на грудь. Ее слова заглушала моя рубашка и начинавшиеся рыдания. Потом наступило просветление.

– И я тоскую, Бобби. И мне не хватает Виктории. Мы сидели, прижавшись друг к другу, а мимо, взвихривая воздух, с шумом проносились грузовики, и постепенно иссякающий поток машин заполнял шоссе выцветшими красками и шорохом покрышек по асфальту.