Песнь Давида - [18]

– Да. Разве что ты кого-то уложишь на лопатки с разворота.

– Мне придется бить плохих парней? – с сомнением спросил Генри.

– Не-а. В дзюдо главное броски. Борцы ММА используют много бросков и удержаний, так что среди нас дзюдо очень ценится, – сказал я.

Генри выглядел сильно встревоженным из-за перспективы бить кого-то. Соответственно, мне придется научить его это делать.

– Тебе не обязательно кого-то бить. Ну, разве что эту грушу. Как думаешь, справишься?

Мальчик замер и с подозрением покосился на грушу для битья в паре метров слева от нас.

– И тот мешок тоже. Это весело. И они не дадут сдачи.

Амелия по-прежнему держала брата за руку, ее трости нигде не было. Я ласково взял ее за локоть и поставил рядом с собой, чтобы Генри не задел ее, если попытается нанести удар. Что-то мне подсказывало, что он никогда ничего не бил в своей жизни. Он был мелким и тощим, и явно с проблемами в развитии. Когда он говорил, то немного напоминал робота, и я гадал, не страдает ли он аутизмом. С одной стороны, Генри выпаливал спортивные факты, словно ходячая книга рекордов. А с другой, паренек попросил разрешения, чтобы говорить «задница». Не самый стандартный подросток.

Генри подошел к большой груше, глядя на нее так, будто она может превратиться во что-то смертоносное. Затем резко стукнул ее левой рукой и на метр подскочил вверх.

Амелия похлопала в ладоши:

– Это был ты, Генри? Я слышала!

– Попробуй еще раз. Можешь пнуть ее, – проинструктировал я.

Нога Генри выстрелила вперед, словно он пытался распахнуть дверь пинком, и груша, покачнувшись, врезалась в него и повалила на пол.

– Она достала меня, Таг, – простонал Генри, и Амелия ахнула. По всей видимости, я ошибался. Даже бойцовская груша может дать сдачи.

– Вставай, приятель. Ты хорошенько ей врезал. Ты должен следить за ней, отходить немного, когда она летит обратно, ловить момент, когда бить и пинать ее.

Генри поднялся так, словно груша в любую минуту могла сбить его с ног. Ткнул в нее, нанес пару ударов, несколько раз пнул, не упав, а затем перешел к маленькой груше. Амелия все время молчала и внимательно слушала, и в какой-то момент я осознал, что по-прежнему держу ее за локоть и прижимаю к себе, пока учу Генри. Когда тот хоть немного вошел в ритм и начал радостно хихикать себе под нос, Амелия подала голос:

– Давид?

Я чуть не оглянулся, чтобы посмотреть, с кем она разговаривает, но затем вспомнил, что это мое имя. Оно звучало как-то иначе из ее уст.

– Да?

– Ты такой милый. Я этого не ожидала.

– Почему же?

– Потому что все девушки в баре либо влюблены в тебя, либо хотят переспать с тобой, либо ненавидят тебя, но все равно хотят переспать. Я думала, что ты один из «плохих» парней.

– О, я тот еще плохиш. Просто стараюсь не быть придурком с людьми, которые этого не заслуживают. Наверное, можно сказать, что я милый плохой парень.

– Вряд ли это так работает, – тихо произнесла она.

– Поверь мне, еще как работает. Я хорошо отношусь к людям, но лучше не переходить мне дорогу. Или моим близким. Иначе увидишь мою плохую сторону.

– Я запомню, – серьезно кивнула Амелия, словно еще секунду назад как раз подумывала перейти мне дорогу. Сама мысль о том, что утонченная, слепая брюнетка с кожей как шелк и очаровательной улыбкой может меня нагнуть, была смешна.

– Ты что-то замышляешь? – спросил я, стараясь сдержать смех.

– Замышляла, но затем одумалась, – она театрально передернулась. – Не хочу увидеть плохого Тага.

– Плохой Таг и Глупышка Милли.

– Милли?

– Разве тебя не называют сокращенно Милли?

– Нет, – честно ответила она.

– Генри и Амелия – такие имена слышишь не каждый день. Они немного старомодные.

– Это потому, что на самом деле мы родились в 1800 году, когда эти имена были более популярны. Мы, вампиры, не стареем, знаешь ли. А моя слепота – просто уловка, чтобы люди чувствовали себя в безопасности. – Ее губы изогнулись в ухмылке.

– Неужели? – протянул я. – Черт меня побери. Значит, вам с Генри всегда будет, сколько, тринадцать и двадцать два?

– Пятнадцать. Генри пятнадцать.

– Но тебе на самом деле сто двадцать два?

– Все верно. И мы по-прежнему будем хорошо выглядеть спустя еще сотню лет.

Для Генри это не самая лучшая перспектива, а вот для Амелии – вполне.

– Ты всех нас переживешь.

Амелия немного погрустнела, и ее улыбка испарилась. Если бы я не смотрел на нее в этот момент, то и не заметил бы, но я сразу же понял, что Амелия уже пережила дорогого ей человека.

– Твои родители тоже бессмертные? – весело поинтересовался я, гадая, пресечет ли она эти шутки.

– Нет. Отец ушел из нашей жизни. Я уже много лет с ним не общалась. Мама давно умерла. – Она пожала плечами, и все веселье улетучилось от этой жестокой реальности.

– Мне жаль, милая.

Я часто использовал это ласковое обращение и называл так бесчисленное количество женщин, но щеки Амелии залились краской, и она робко опустила голову. Вероятно, ее редко называли «милой».

– Папа плохо перенес мою слепоту. Судя по всему, двое детей с проблемами – это слишком много для него.

– Значит, ты заботишься о Генри… сама? – я пытался не выдать своего изумления, но она все равно его услышала, судя по тому, как сжались ее челюсти и напряглась спина.