«Пёсий двор», собачий холод. Том IV - [3]

От содержимого тянуло схватиться за голову куда сильнее, чем от фантазий Скопцова.

То была краткая архивная сводка промышленных и научных начинаний, потерпевших в Росской Конфедерации неудачу за последние четыре года. Просто даты, места и сухое изложение причин. «Не отыскалось финансирования», «изобретатель умер», «реализация не утверждена местным Городским советом», «реализация не утверждена местным Городским советом», «реализация не утверждена местным Городским советом по настоянию наместнического корпуса»…

Многие из начинаний действительно были бредовыми, но за другие разбирала злость. В Старожлебинске владельцы соответствующего патента три — три! — раза умоляли власть о расширении производства авто (неудивительно, что они с такой охотой продали свои наработки Метелину). В Кирзани вывели некий сплав, который позволил бы проводить электричество дешевле и проще, однако дальше дома изобретателя это дело не пошло. Совсем рядом с Петербергом, в Тьвери, люди засеивали поля по какой-то особой методе; Городской совет благодарил их за хороший урожай, но отказывался выделить хотя бы фотографические камеры, чтобы зафиксировать процесс, поскольку само наличие технологии игнорировали, из года в год называя успех случайным. Задумки металлурга из Кирзани ох как пригодились бы давеча Петербергу, а тьверские урожаи наверняка не стали бы лишними под той самой не слишком плодородной Кирзанью. Но потенциал чах и гнил, как кирзанский овёс, как Венина пустая голова, и это было выше Коленваловых сил.

— Я, к слову, переосмыслил твоё предложение, — поведал он Скопцову; тот проморгался от неожиданности, и Коленвал вспомнил, что прежде речь шла о Вене. — Ах да, ты говорил… что тебе его не жаль?

— Это неважно, — залепетал он, — правда, совсем…

— Но почему? Посмотри хотя бы на графа…

— Именно поэтому! — воскликнул Скопцов; скулы его вспыхнули. — Подумай, какая это… жестокость — оставлять в живых. Это ведь был эгоистический поступок, как листовки, как всё, что Веня делал. Он ведь всё, всё и всегда делал для забавы, для…

— Он вообще-то графу жизнь спас, — нахмурился Коленвал. Скопцов закусил губу, но куда менее нежно, чем Анна. Понятливая Анна, истаявшая в толпе, как только у начальника появился важный собеседник. Надо будет непременно не отпускать её по возвращении в город, но освободить, положим, от завтрашних обязанностей.

— Я знаю. И хотел бы видеть в этом добродетель, а вижу только очередную жестокость, — потряс головой Скопцов. — Неважно, в самом же деле, и не стоило мне об этом… А ты, значит, переосмыслил?

Коленвал поправил галстук. Церемонию вёл не кто иной, как генерал Ригорий Скворцов; вот уж от кого не ожидаешь отправления культа. Можно было бы обратиться к шолоховскому леснику, однако погребению члена Революционного Комитета приличествовала фигура посолиднее, а Скворцов вдруг вызвался сам.

Выходило у него не без странности. Хоронили в Росской Конфедерации по-всякому: аристократы и богачи предпочитали петь на европейский лад молитвы, к востоку от города раскинулось обширное европейское хоронище с памятниками; люди попроще и действовали попроще, по-росски. Но заговоры, конечно, читали только самые тёмные.

Генералу Скворцову, кажется, заговоров как раз очень хотелось, поэтому на протяжении всей церемонии он метался от просвещённого патетизма к древнеросским ужимкам. Всё осложнялось тем, что по-росски полагалось коротко пересказать биографию покойного от начала до конца, чтобы более к ней не возвращаться, припомнить главные достоинства и недостатки человека. Но Вениной биографии никто не знал, а говорить о нём было нечего. Граф вежливо предупредил, что выступать не станет, Золотце только манжетой взмахнул, За’Бэй не был росом. Когда Революционный Комитет обсуждал, что же с этим делать, выяснилось, что достойно проводить покойника смог бы Плеть, но публичная эпитафия от тавра была бы чересчур даже для оскописта. Гныщевич явно чувствовал себя на похоронах не в своей тарелке — уж конечно, на людях, будь то приветствие или расстрел, он умел только улыбки рассыпать, и там, где это было лишним, почти терялся. Твирин и вовсе не соизволил присутствовать.

Эта дыра зияла. Сквозь неё генерал Скворцов читал длинную речь о шельмах, к которым уходит душа умершего, и вдохновении, которое к людям от них же приходит, и о том, что Веня — да что там! весь Революционный Комитет! — стал для города и страны именно таковым.

— Всё не как у людей, — проворчал Коленвал. — Он же так нас всех хоронит.

— Папа любит росские обычаи, но… теоретически. — Скопцов поглядывал на происходящее весьма снисходительно. — В молодости, ещё до Охраны, он даже пробовал побыть лесником, но заскучал. Ты не переживай, он знает, что делать. Просто… увлекается.

— Ну хоть с погодой повезло, — Коленвал втянул ледяной воздух. — А то ведь, знаешь, пока несли сюда тело…

— Давай не будем об этом.

Пока несли сюда тело, оно могло бы завоняться, когда б не мороз. В городе снег успевал уже за день превратиться в коричневатую водицу, но по ночам и за пределами казарм зима ещё жила, и здесь, близ Межевки, по-прежнему было бело.