«Пёсий двор», собачий холод. Том II - [6]

— Присоединяюсь, — буквально пропел (по-прежнему люстре) граф Набедренных. — Господина Туралеева даже нельзя будет назвать таким уж обманутым. В конце концов, ему обещали чудо — ребёнка, родившегося из печи. А все эти частности с семенем, знаете ли…

— К тому же, — воздел палец хэр Ройш, — покуда технология печного рождения не внесена в правовое поле, вы свободны нарушать всё что вздумается. Только её изобретатели могли бы доказать, что с заказом господина Туралеева были произведены недопустимые манипуляции. Но они не станут этого делать, не правда ли?

Золотце держал лицо до последнего момента, но теперь позволил себе воистину страдальческую усмешку:

— Вы думаете, такое решение не приходило мне на ум? Оно, к сожалению, имеет минусы, пока не проговорённые. Увы, господа, от накатившего на меня энтузиазма с первым своим клиентом я был откровенен сверх всякой меры. Его супруга расспрашивала о некоторых деталях, и я объяснял ей — насколько уж понимаю сам — механизмы наследования внешних черт при печном рождении. Из-за того, что здесь родитель всего один, ребёнку его черты передаются более явственно, нежели при рождении естественном. — Золотце вновь заметался по малой гостиной. — Они ждут теперь копию господина Туралеева. Его супруга прямо при мне слюняво бредила о рыжем сыночке.

— Рыжем? — едва не подскочил За’Бэй. — Но это же большая удача — такой однозначный признак! Будь ваш господин Туралеев во всех отношениях средненьким и неприметным, испечь ему похожего сыночка было бы гораздо труднее.

— Вы так радуетесь, потому что не видели его, — Золотце фыркнул. — В самом деле признак — однозначней просто некуда: я столь рыжих людей, как господин Туралеев, и не встречал, наверное. Чрезвычайно насыщенный цвет, ядрёный, совершенно огненный, как на картинах у… Всё время забываю имя этого художника. Граф, не подскажете?

— Граф, к вам ещё гости! — лакей Клист так гаркнул из-за двери, что Золотце вздрогнул. Вот же скверный лакейский характер — гаркать и шаркать, гаркать и шаркать!

— Объявил бы хоть гостей, — укоризненно вздохнул граф Набедренных, сам наверняка уставший от гарканья и шарканья.

— Дык префект ваш академический. С кем-то. Позвать?

— И донести пару бокалов.

Лакей Клист оглушительно ушаркал. Золотце готов был поклясться, что делает он это не по старости и немощности, а из незамутнённой любви раздражать господ.

— Префект с кем-то? — переспросил Золотце. — Господин Скопцов же нам отказал, он вроде бы собирался провести последний свободный день с отцом, в казармах?

— Господина Скопцова Клист бы признал, — граф Набедренных недоумённо наморщил лоб.

— У господина Мальвина какой-то друг детства в этом году идёт в Академию на младший курс, — вспомнил За’Бэй. — Господин Мальвин говорил — да-да, точно! — что хочет этого скромного мальчика с нами познакомить. Из гуманистических соображений.

Золотце чуть не взвыл: при всём уважении к префекту Мальвину — вот только скромных мальчиков сейчас и не хватало! У Золотца производственный крах, ему не до гуманизма!

— Доброе утро, господа, — показался в дверном проёме префект Мальвин: осанистый, свежий и отглаженный в любое время суток. — Я не помешал?

— Что вы, — не без трагизма поздоровался Золотце.

— В таком случае имею честь представить вам Тимофея Ивина, — префект Мальвин пропустил в малую гостиную невысокого юношу, всего какого-то нарочитого — от аккуратного воротничка рубашки до резкого приветственного кивка. Золотце на дух не переносил таких — изо всех сил старающихся понравиться, прийтись к месту и одновременно надменных.

Но сейчас это не имело ни малейшего значения.

Тимофей Ивин был завораживающе рыжим. Едва ли не более рыжим, чем чуть было не сорвавшийся первый клиент, — хотя это, наверное, всё последнее летнее солнце.

Золотце услышал, как не сдержал смешок За’Бэй, как разразился вальяжными аплодисментами хэр Ройш и как ласково шепнул граф Набедренных:

— Мой друг, лучше не говорите про художника, имя которого вы забываете. Это досадное романное преувеличение, у него на картинах всё же иной цвет…

Золотце покладисто улыбнулся.

Зато у господина Туралеева — почти что этот самый.

Глава 23. Жизнь за витражами

В Академии хорошо было хотя бы то, что она не объявляла покладистость первой добродетелью. Четыре дня Тимофей посещал занятия — и четыре дня лекторы, секретари и сам глава на разные лады твердили: вы нужны нам мыслящими, а не кивающими; спорящими, а не молчаливыми; смелыми в суждениях, а не вежливыми.

Но если принять сии прекрасные речи за чистую монету, во весь рост встаёт парадокс: разве можно интеллектуальной свободе обучить? Обучение есть принуждение, а Академия своей целью, получается, ставит принуждение к свободе. Тимофей вглядывался в них — в лекторов, секретарей и самого главу — и всё пытался понять, верят ли они собственным словам. Если не верят — противно, если верят — ещё противней, поскольку дураки, коим годы работы со студентами так и не раскрыли глаза на простейшую истину: обучают — складной речи, именам и датам, пользоваться литературой; но с разумом, способным шагнуть за рамки обыденного, либо рождаются, либо нет. Иначе бы из равных условий выходили стройные ряды совершенно одинаковых людей.