Пещера Рыжего монаха - [54]

Однажды мальчик вошел в приемную, когда игумен с большим усердием что-то писал. Подняв глаза от бумаги, он спросил:

— Как там, на митинге говорилось про кощея?

Детская память Василида хранила все.

— Это какой-то крестьянин выступал. Сидят, говорит, церковники на своих сундуках, как кощеи, в то время как народ христианский мрет от голода.

— Так и сказал?

— Так, владыко.

Игумен скорбно покачал головой:

— Ох, грехи, грехи! Ладно, ступай с богом. — Он снова потянулся к бумаге.

Пролезть сквозь кусты, закрывавшие вход в пещеру, где послушник устроил себе мастерскую, старец, конечно, был не в силах и судить об успехах своего подопечного мог лишь с его слов. Вот и сегодня они толковали о живописи, сидя рядышком в беседке по соседству с розарием. Наступившая зима давала себя знать: кусты стояли голые, земля под ними была усыпана увядшими лепестками. Розарий, казалось, одряхлел вместе с хозяином. Но все же благодатный климат побережья и в эти декабрьские дни одаривал людей райской погодой.

Созерцание природы чудесно преобразило лицо игумена: оно смягчилось и просветлело; нежность светилась в его взгляде, когда он обращался на Василида. Старец положил ему руку на плечо и, как бы продолжая свои мысли, сказал:

— Вижу, сыне, какой огонек горит в твоих глазах, когда о живописи толкуешь. Уж близок мой жизненный конец, скоро сам свою судьбу решать будешь. Поступай так, как подсказывают тебе сокровенные желания души.

Этим словам Василид изумился: сам настоятель подсказывал ему мысль покинуть монастырь.

Пользуясь благодушным настроением старца, Василид решился задать мучивший его вопрос:

— Что случилось в обители, святой отец? О каких деньгах все толкуют?

Отец Георгий после недолгого колебания начал говорить:

— Так случилось, что господь сподобил обитель особой милости. Будто с неба упало к нашим ногам изрядное сокровище: золото, серебро, драгоценности разные. Многие годы прошли с тех пор, и нужды в том богатстве пока не было, до сих пор лежит оно втуне. Но, кажется, пора то золото на доброе дело пустить… Не знаю, воля ли людская мешает, дьявол ли к этому делу руку приложил, а только нет у меня сил по-своему сделать. Достигнув последних часов жизни, вижу, что и сам грешен: не умел отличить друзей от врагов, истинных христиан от фарисеев.

Впервые игумен, говорил с послушником, как со взрослым.

После этого разговора настоятель совершил с мальчиком свою последнюю прогулку. На этот раз он вышел за пределы монастырских стен и обошел кладбище. Подолгу стоял возле могил: всякий ее обитатель уходил из жизни на его памяти. Подошел он и к часовне, где покоились останки его предшественника — первого настоятеля. Над ее входом были выбиты из камня посох и митра[52] — высокие знаки христианской власти.

Лицо игумена было печально: понимал, что недолгий срок отделяет его от переселения в такие же тесные стены.

Два дня спустя у Василида появился новый повод для тревожных раздумий. С утра он был в келейной, выполняя мелкие поручения отца Георгия, а к полудню, отпущенный им, отправился в свой тайник, чтобы продолжить начатую картинку. Кроме того, у Василида на этот день было назначено свидание с Федей.

В начале парковой аллеи он натолкнулся на старого монаха — брата Платона. Несмотря на разницу в возрасте, оба благоволили друг к другу и при встрече рады были перекинуться словом. Брат Платон был освобожден от тяжелых послушаний и занимался починкой сетей. Вот и сейчас, примостившись в тени, он работал, напевая что-то стариковским дребезжащим тенорком. Василид присел рядом на траве.

— Как наш владыко себя чувствует? — спросил монах.

— Плохо ему, о смерти поминает.

— Жаль. Дай ему господи телесного здравия и душевного спасения. Я хоть и креплюсь пока, а тоже, видать, на этом свете долго не засижусь. Жаль только, что кости мои в чужой земле лежать будут.

Брат Платон был родом с Урала и всегда поминал этот край в своих рассказах.

— Если бы не нужда, я бы еще в миру пожил, — мечтательно продолжал он. — Пришлые люди говорят, что и вправду большевики помещичью землю крестьянам отдали. Будь я помоложе — дня бы здесь не остался.

— Чего так о мирской жизни сладко говоришь? Разве монастырская не хороша?

— Была хороша, да по будням изношена…

— Голодно, говорят, сейчас в миру.

— Ничего, со своей-то землицей народ скоро встанет на ноги, никакой голод ему не будет страшен. Только ты молчок, не то меня за такие речи живо из обители вон. А перед смертью с сумой бродить неохота.

— Что я, доносчик какой-нибудь?

— Вот и ладно. Скажи, как там наш казначей здравствует?

— Злой, аки пес.

Брат Платон хитро улыбнулся:

— Что, не любишь? И то сказать — злокозненный характер.

— Зачем ты о нем вспомнил?

— Да так… Я не ясновидец, а только смекаю, что не все ладно у нас в обители. Владыко наш простоват малость, прости господи, и уж раз ты при нем состоишь, держи открытыми глаза и уши, с оглядкой все делай. У этого благочестивца-казначея всюду свои люди есть, каждый шаг игумена у него на примете.

Послушнику стало не по себе. Теперь он и сам кое-что припомнил. Вот во время прогулок с настоятелем нет-нет, а рядом окажется фигура в рясе. А памятный разговор игумена с казначеем? Ведь Евлогий тогда понял, что Василид все слышал. Какой взгляд метнул на него. Боже, а вдруг его подручные обнаружили тайник? Уж теперь-то надо быть начеку.