Пещера Рыжего монаха - [2]

— Это лобио… фасоль, — ответила хозяйка. Она сидела, подперев голову ладонью, и ласково смотрела на него. — Кушай много. У нас говорят: кто кушает, тот потолка не видит. Познакомишься мальчиками — на горы пойдешь, будешь яблоки, груши, хурму кушать… дикий мёд, черемшу кушать. Толстый, как монах, будешь. — Она показала руками, какой он будет толстый, и этим окончательно избавила Федю от стеснения.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что хозяйку зовут Тинат; что она вдова: муж её погиб, сражаясь с врагами Советской власти в партизанском отряде «Киараз»[3], что русскому языку выучилась, когда была на воспитании в женском православном монастыре. Знанием русского языка она очень гордилась.

Управившись с едой, Федя поднялся:

— Давно так не ел. Спасибо. Теперь погуляю пойду.

— Туда один не ходи, — Тинат махнула в сторону гор.

— Почему?

— Там бандиты, абреки… Еще Рыжий монах есть.

— Рыжий монах?.. А чем он хуже других?

— Он в горах живет. У него глаз плохой.

Федя усмехнулся: уж не считают ли его маленьким?

— Унан![4] — воскликнула хозяйка. — Я правду говорю. Чтоб его волки съели! Кто его встретит, тому плохо будет.

— Ладно, я к морю пойду, — сказал Федя.

— Иди гуляй, смотри все. Обедать с папой приходи: мамалыгу будете кушать, амачар[5] пить. На вот, возьми!

Тинат сунула ему в руки лепешку. Поблагодарив, Федя выбежал за калитку, навстречу занимавшемуся жаркому дню.

Улочка между каменными заборами сбегала вниз. Ветви деревьев, отяжеленные плодами, свешивались через ограды, до них легко было дотянуться рукой. Некоторые плоды Федя видел впервые.

Дорога вывела его к морю. Улица, что шла вдоль берега, так и называлась — Приморской. По обеим ее сторонам тянулись духаны, кофейни, лавчонки с чувяками, башлыками, бурками. Здесь шла оживленная торговля.

По мостовой мерно двигались навьюченные ослы и мулы, проезжали арбы и фаэтоны. Попался навстречу даже верблюд. Коренных жителей — абхазцев можно было отличить по одежде: на мужчинах были черкески или бешметы, высокие бараньи шапки, почти все были вооружены — кто саблей, кто кинжалом, у некоторых за спинами торчали винтовки. Женщины носили длинные черные платья, лица наполовину прикрывали платками. Встречались турки в красных фесках и шароварах, в черных маленьких шапочках — греки. Неожиданно близко, так, что он должен был прижаться к стене, прошла группа монахов, в черных рясах, перетянутых глянцевыми поясами, и конусообразных шапочках — скуфейках. Они шли, никого не замечая, будто находились в другом мире. Люди сторонились, пропуская их, кто почтительно, кто с неохотой.

Проследив, куда они свернули, Федя поднял глаза и высоко на склоне горы увидел полускрытые зеленью стены монастыря.

Уличный поток вливался в большие ворота. Нетрудно было догадаться, что это базар. Такого скопища людей и животных Феде еще никогда не доводилось видеть. А шум!.. Крики торговцев, ржание лошадей, истошный рев ослов, мычание коров и буйволов сливались в невообразимый гомон, от которого непривычному человеку и оглохнуть было недолго.

Федя потолкался немного у торговых рядов и пошел дальше. Спустя какое-то время он заметил, что облик улицы изменился: дома, двух- и трехэтажные, стояли только по одной ее стороне и были обращены фасадами к морю. А по берегу моря протянулся бульвар. Был он порядком запущен и пропылен, но здесь росли пальмы — такие Федя видел лишь на картинках — и кипарисы, высокие, с темной густой зеленью. Публика в этой части города тоже была совсем другая: мужчины в европейских костюмах, женщины в светлых платьях, под зонтиками.

По улице прокатил легковой автомобиль. Как видно, здесь он был редкостью: люди оглядывались вслед, за ним бежала толпа орущих мальчишек.

Автомобиль остановился возле двухэтажного кирпичного здания с часовым у крыльца. Федя прочел на вывеске, прибитой к фасаду: «Новосветский волостной ревком». Сюда ушел отец. Хотелось бы повидать его, но Федя не решился подойти к часовому, да и отцу сейчас, наверно, не до него.

Бульвар кончился, и Федя увидел порт. Был он невелик: на площади, примыкавшей к морю, поднимались складские бараки и двухэтажное здание таможни. Под открытым небом высились груды бочек, ящиков и тюков, обшитых холстиной. Корабли не поражали размерами. К каменному причалу прижались три-четыре турецких фелюги, парусно-паровая шхуна под названием «Вера — Надежда» и несколько рыбачьих парусных лодок. И все же это был морской порт, где, как и положено, пахло рыбой, солью и дегтем; над мачтами с пронзительными криками носились чайки. И, в конце концов, даже на такой вот фелюге можно было уплыть к неведомым землям и островам. Здесь стоило задержаться.

Федя прошел немного в глубь причала, разулся и сел, свесив ноги в воду. Вот это вода — чистая, теплая, переливающаяся зелеными струями!

В десятке метров от него, отражаясь в воде ярко раскрашенной кормой, стояла фелюга. На ее палубе высилась гора апельсинов. Трое обнаженных до пояса турецких матросов складывали плоды в широкие корзины и передавали на причал. Грузчики-абхазцы таскали корзины на берег.

Федя засмотрелся на матросов. Один из них, поймав Федин взгляд, вдруг сделал страшное лицо, схватил апельсин и замахнулся. Федя невольно отпрянул, но в последний момент турок замедлил движение руки, и крупный оранжевый плод мягко шлепнулся в ладони мальчику. Матросы на фелюге весело гоготали. Ему бросили еще один апельсин. Плоды были увесистые, с плотной ноздреватой кожей. Пробовать их Феде до сих пор не доводилось. Один он немедленно съел, другой решил приберечь для отца.