— Да.
— Сейчас?
— Да, — ответила она, и когда выходила из комнаты, он уже раскрывал все ставни и впускал вовнутрь холод поздней осени. До нынешнего дня только Песенным Мастерам из Высокого Зала разрешали пору завершения трудов. Но ведь это абсурдно, подумала Ррук, отказывать величайшему из Певчих Птиц в праве на смерть, которое дается другим, значительно меньше заслуживающим подобной чести.
Еще до того, как Ррук пересекла порог, Анссет обратился к ней.
— Ррук.
Та повернулась к нему.
— Ты первая дала мне любовь, — сказал он. — И последняя.
— Они все тебя любят, — заявила Ррук, даже не пытаясь скрыть слезы.
— Возможно, — ответил он на это. — Мне казалось, Ррук, что я умру и исчезну из вселенной. Но, благодаря тебе, все они — мои дети.
Анссет улыбнулся ей, она же, с усилием, вернула ему улыбку, подбежала и обняла в последний раз, как будто бы оба все еще были детьми, а не пожилой женщиной и пожилым мужчиной, которые знали друг друга слишком хорошо и все же — почти не знали. Потом Ррук повернулась и вышла, закрыв за собой дверь. Через три дня холод и голод совершили свое дело. Анссет так сильно желал уйти, что ни на мгновение не поколебался, даже в последние, критические мгновения он не пытался искать тепла под одеялом. Он умер, лежа обнаженным на каменном полу, и Ррук впоследствии подумала, что никогда еще не видела кого-либо, лежащего столь комфортно, несмотря на твердые камни, несмотря на ветер, безжалостно бичующий все тело.
Похороны задержали по причине приезда императора. Родители Эфраима, Киарен и мажордом, приехали первыми. Киарен не плакала, хотя почти сорвалась, когда в тайне призналась Ррук:
— Я знала, что он умрет, но никогда не думала, что уйдет так быстро, что уже никогда его не увижу.
Нарушая очередной обычай — хотя нарушение табу стало уже привычным в Певческом Доме — Эфраим, Киарен и мажордом приняли участие в погребальных торжествах и слушали песни; и никто их не осуждал, когда они не могли сдержать слез во время исполнения Фииммой траурной песни.
Из всех обитателей Певческого Дома лишь Ррук присутствовала при погребении, естественно, не считая Глухих, которые исполняли обязанности могильщиков.
— Этот вид не способствует песням, — сказала она Киарен, стоящей рядом с нею у могилы, — когда кого-то кладут в землю. Земля замыкается над ним так окончательно, навечно…
Две женщины, последние две особы, которые любили Анссета в детстве, стояли, обнявшись, когда Глухие закидывали землю в могилу.
— А знаешь, он ведь не умер, — сказала Киарен. — Люди никогда о нем не забудут. Они всегда будут его.
Но Ррук знала, что всякое воспоминание, даже наиболее важное, когда-нибудь поблекнет, и в конце концов Анссет сделается только именем, затерянным в книгах, изучаемых педантами. Возможно, имя его сохранится в народных преданиях, но легенды исказят до неузнаваемости историю его жизни — рассказы о Певчей Птице Майкела уже и теперь значительно перерастали реальность: они стали более великолепными, благородными, следовательно — не такими болезненными.
Но какая-то частица Анссета выживет. Хотя никто уже не распознает в ней Анссета. Ведь когда певцы и Певчие Птицы покинут Тью и разъедутся по всей галактике, они заберут с собой то, чему научились из голосов обитателей Певческого Дома. И теперь мощное течение в этих голосах станет жизнью Анссета, которую он отдал им неотвратимо, на вечность — вечно сильный, навечно наполненный красотой, болью и надеждой.
Перевод: В.Б. Марченко, 23.01.2011
