Песчаная роза - [15]

Максим молчал. Соне показалось, он тоже чувствует облегчение. Или просто ей хочется так думать?

Но это было уже не важно. Максим вышел из комнаты. Щелкнул замок входной двери.

«Правда хорошо, что так вышло, – со спокойствием, которое теперь было ей понятно, подумала Соня. – Он хотя бы не заплатил ни жизнью, ни здоровьем за мое равнодушие к нему. А занимался бы не кунг-фу, а какой-нибудь борьбой Голицына, и был бы в себе уверен, и не испугался бы, и неизвестно, чем бы кончилось».

Борьба Голицына всплыла в ее памяти совсем некстати. Или наоборот, кстати? Может быть, именно эта давно канувшая в прошлое подробность и подожгла наконец ту мысленную ворсинку, которая, вспыхнув, позволила ей увидеть свою жизнь во всей беспощадной ясности.

«У вас княжеская фамилия», – сказала она тогда. А Шаховской усмехнулся и ответил, что такие маркеры давно не имеют отношения к действительности, что все это кончилось еще когда князь Голицын взялся обучать чекистов приемам своей борьбы, что он обычный еврейский мальчик из хорошей московской семьи и закончил не Пажеский корпус, а пятьдесят седьмую школу.

Глава 9

– Конечно, мне было интересно, – сказала Соня.

– Совсем не конечно, – ответил он.

– Почему? – Она даже обиделась немножко. – Я выгляжу такой глупой?

– Вы совсем не выглядите глупой. Но при взгляде на вас кажется, вы знаете что-то большее, чем внешняя сторона жизни. Мне, во всяком случае, так казалось все два часа, что я на вас смотрел.

Он действительно смотрел на Соню все время, пока шла запись передачи. Заметив это – трудно было не заметить! – она сначала удивилась, потом смутилась, потом обрадовалась. А потом перестало иметь значение и первое, и второе, и третье – она только слушала его, и это занимало все ее внимание.

– Неосознание страной преступлений собственного прошлого уродует настоящее этой страны и лишает ее будущего. Это понимают все-таки многие. Но что именно следует осознать и, главное, что с этим осознанием делать дальше? А вот это остается неясным для большинства даже тех людей, которые не сомневаются в преступлениях тоталитаризма и искренне хотят их изжить. Что людям делать с таким мучительным осознанием? – повторил он. – Продолжать жить, как будто ничего не произошло? Но тогда зачем осознавать, чего ради мучить себя – из пустого мазохизма?

Это оказалось так неожиданно! Серьезное, важное, что он говорил. Смысл его слов. Его интонации. Тембр его голоса. Блеск его глаз.

Недюжинность – это слово, не самое употребительное, при взгляде на него пришло Соне в голову само собою.

Когда рассаживали зрителей, ее перевели из последнего ряда, куда она села сама, в первый. А когда попыталась возразить, что она ведь не эксперт, и мнение свое высказывать не будет, и вопросы задавать не собирается, администратор сказал:

– Вам и не надо ничего высказывать. Вы – прекрасная деталь. – И объяснил: – Толстой о Чехове так говорил: у него каждая деталь или прекрасна, или нужна. Вы – первое. Ну и второе, значит.

«Ничего себе у них здесь сотрудники!» – подумала Соня.

Как ни много она читала, как ни любила и Толстого, и Чехова, но такую цитату слышала впервые. А в этой «Культурной революции» ее знает обычный администратор, получается.

Соня обрадовалась, что пришла. Хотя по дороге сюда, на Пречистенку в Музей Пушкина, где снимали передачу, досадовала, что ее бывший университетский преподаватель, которого она встретила вчера в Театре на Малой Бронной, всучил ей приглашение, сказав, что одним из главных героев – «креслом», как их называют в студии, – будет его жена. Сразу неловко было отказаться, а потом неловко не прийти, раз уж пообещала.

Соня, конечно, сто раз видела эту передачу. Она шла на канале «Культура» много лет, еще бабушка называла ее чистым островком в мутной телевизионной воде, добавляя, что по крайней мере видишь умных людей и знаешь их мнения о чем-то существенном. В общем, неплохо, что здесь оказалась, хоть и пришлось из-за этого пропустить день рождения однокурсницы.

Впечатление укрепилось, когда гостей впустили в зал. Соня сразу узнала праздничное предчувствие, которое всегда охватывало ее в Консерватории или в Большом театре и вдруг охватило здесь, хотя ничего похожего на те залы в этом зале не было.

Запись шла в просторном атриуме музея. Интересно было смотреть, как раскачиваются за стеклянной стеной разноцветные аэромэны, вот ведущий вошел, поднялись на невысокий помост и уселись в кресла два главных участника… Первой из них была жена Сониного преподавателя, фамилию второго Соня не расслышала, но ей сразу бросилась в глаза его внешность. Бабушка называла таких мужчин beau ténébreux – сумрачный красавец. До сих пор Соня думала, что это определение может относиться только к герою какого-нибудь старинного французского романа, и вдруг человек именно с такой внешностью сидит в нескольких метрах от нее и говорит не старинные, а такие острые, такие современные вещи, что его можно слушать бесконечно.

Она и слушала так внимательно, что даже не поняла, когда запись передачи закончилась. Таким сильным было впечатление от его слов, такие новые для нее, ошеломляющие мысли ими порождались.