Пес и его поводырь - [12]

… Он снова оказался на полуночной голгофе. Теперь, с трудом исполнив свой долг мужчины, поев и даже выпив архангельского бальзама с сухим вином, а более ничего не оказалось, он уснул на миг, проснулся и снова впал в забытье. Женщине было лет сорок. Незнамо, как такое случается.

Обычная история. Муж — офицер, работал на аэродроме, перевели, она не хотела бросать городок этот, квартиру, колдовство провинции. Отсюда не уехать. Покой. Квартира большая, огородик. Были еще, причины, конечно… Чего ждет — сама не знает. Осторожно поспрашивал про знакомых…

… Время замерло на запястье. Придвинулась пасть окна и снова отпустила. Он протопал на кухню, заварил кофе, только уже сам не понимал, сон это или явь, а значит, дело было совсем нехорошо. Он вернулся в комнату и сел на край дивана. Анна Ивановна курила. Нет, это уже не сон. Это бессонница на мягких черных лапах затеяла свою зловещую клоунаду.

Это хранительница сбывшихся кошмаров повисла за окном комнаты, похожей на гроб, и зажгла свечу у изголовья задохнувшегося лета. К нему опять пришли убитые им когда-то люди. Все разом и одновременно. Было непонятно, как они смогли уместиться на этом промежутке между диваном и окном, ибо несть им было числа. И себя другого он увидел со стороны, молодого, полного сил, в лейтенантской полевой форменке с неясными эмблемами на петлицах. Еще в руки его не вложено мачете, еще далек пистолет с глушителем, и удавкой-то толком пользоваться не умеет. Но хочет научиться. Служить Родине нужно на любом месте. А это не самое плохое — острие служения и смысла. Но улыбка двойника слишком глумлива и слишком много в ней знания. И кусок шнура у него в руках откуда? Он галстук из него мастерит. Траурный ошейник. И оглядывает комнату в поисках крюка.

Он забылся, а может быть, очнулся в холодном коридоре, но холод этот был лжив, и уже пламя из-под земли, в назначении которого можно было не сомневаться, нашло его, и прокаженные уроды иных времен и народов заблокировали выход из коридора. Нет выхода. Вот они уже близко. У них в призрачных руках нет мачете и удавок, нет пистолетов Стечкина и винтовок М-16. В руках у них оружие, которое называется возмездием…

Оно приходит всегда и везде. Но еще страшнее — вот такие раздавленные осколки одиночеств. Ночами имена и отчества отлетают от нас, как прах и пыль с подошв. Ночами мы сходим с дневных сцен и попадаем на ночные, где химеры овеществлены. И приходит другое имя, то, что должно было быть у тебя по святцам, но ведь была у нас эпоха. И вот ты со своим именем здесь.

Наконец он очнулся окончательно, и в этот миг в комнату ворвался рассвет. Солнце выплеснулось на светлые обои, повисло над соседней крышей совершенно, кроваво, будто не рассвет это, а закат. Даже небо над территорией лжи и лицемерия переиначило свой вечный ритуал возвращения от сна к жизни.

Любовь — это бугорок на тихом кладбище.

Ночью он молчал, а Анна Ивановна шептала слова забытые и дежурные. Обезглавленная Анна Ивановна произносила слова признательности удавленному ему.

Наконец они очнулись оба, и снова было то, что должно называться любовью.

Ну, не был он ходоком. И то, что это вот посещение Родины украсилось короткими и яростными встречами, и то, что он во время этих соитий, которые слились в одно, какое-то беспрерывное, уплывал сейчас в бредовое состояние и ему мерещилось всякое, было удивительным. Он совершал бездумные поступки, будучи не совсем простым путешественником, вел себя, как полный лох, оброс массой знакомых, пил, совокуплялся чуть не прилюдно, а коли это было ему вдруг дано, значит, дело шло к заключительному фрагменту его истории. Жизнь, кажется, заканчивалась всерьез.

ЧЕРНАЯ РОЖА

Он не ощущал сейчас грани между сном и явью, и это уже никуда не годилось. И если сейчас он тихо вставал и покидал нору Анны Ивановны, то это не означало, что сие происходит в яви, как не отрицало и того, что очнется он не на диване стареньком, а в парке, на озере или того круче… Но масштабы эти, эти выкройки были мелковаты и, безрассудно перемещаясь по утреннему городу, он никак не мог сложить их в единую ткань. Неизвестно было, где он теперь, так хитро, путано происходило его перемещение.

Лицо озера явилось, предприняв все же долгую жеманную попытку скрыться, заслониться домиками-развалюшками и огородами. Наконец перевернутые лодки и голос великого и ехидного показали, что цель близка. Через минуту-другую кромка, разделяющая иные категории яви и сна, стала кромкой отлива.

Он был здесь один.

Турбаза показалась вдали и, поглумившись над ним несколько, то есть перемещаясь вместе с тем, что находилось на линии горизонта, позволила к себе приблизиться. Из трубы поднималась тонкая струйка светлого дыма.

Дверь хозяйственного блока оказалась открытой, он беспрепятственно миновал первое помещение и оказался в коридоре. Спасатель ночной сидел к нему спиной, в телогрейке и сапогах. Более на нем ничего не было. И даже для темного коридора с неверным предутренним светом он был слишком, нереально черным. Наконец, он обернулся.

— Черная Рожа!

— Яволь.

— Я спокойно сплю на диване, никого не трогаю. Зачем ты пришел? Я хочу назад, к Анне Ивановне.