Первый русский самодержец - [16]

— Полно, что ты, Христос с тобою, Лукерья Савишна! Разве на свадьбе о похоронах думают? — вскричали все девицы, всплеснув руками.

— Да к тому уж время подходит, милые мои молодицы! — со вздохом произнесла старуха, задумчиво чертя по полу своим костылем. — Только бы привел Бог при своих глазах пристроить Настюшу, тогда бы спокойно улеглись мои косточки в могилу, — добавила она, прослезившись.

— Да полно же, перестань, так ты на нас тоску наведешь, повеселимся-ка лучше! — заговорили девушки.

— Нет, это ведь я так, к слову молвила, жаль дитятко стало, разлучают нас с нею, некому будет мне и глаза закрыть. Фома Ильич, Бог его ведает, как начал опять на вече ходить, и не приступишься к нему, такой сумрачный стал. Спросишь что, — зыкнет, да рыкнет, так по неволе не радость на ум-то, как обо всем пораздумаешь. Прежде я и сама не такова была: в посиделках ли, на пиру ли, на беседе ли, на Масляной ли в круговом катании, о святках ли в подблюдных песнях — первая и закатываюсь. Плясать ли пущусь — выступаю плавно, подопрусь рукой, голову набок, каблучками пристукну, да как пойду, пойду — все заглядываются…

Не успела Лукерья Савишна договорить свои воспоминания, как в комнату, в сопровождении сенных девушек, вошла невеста. Настасья Фоминишна была красивая, стройная блондинка, с белоснежным лицом, нежным румянцем на щеках и темными вдумчивыми глазами, глядевшими из-под темных же соболиных бровей. Не даром по красоте своей она считалась «новгородской звездочкой». Этой красоты достойной рамкой служил ее наряд. Атласная голубая повязка, блистающая звездочками, с закинутыми назад концами, облекла ее головку; спереди и боков из-под нее мелькали жемчужные поднизи с алмазами длинных серег; верх головы ее был открыт, сзади ниспадал косник с широким бантом из струистых разноцветных лент; тонкая полотняная сорочка с пуговкой из драгоценного камня и пышными сборчатыми рукавами с бисерными нарукавниками и зеленый бархатный сарафан с крупными бирюзами в два ряда вместо пуговиц облегали ее пышный стан; бусы в несколько ниток из самоцветных каменьев переливались на ее груди игривыми отсветами, а перстни на руках и красные черевички на ногах с выемками сзади дополняли этот наряд.

Девушки кинулись к ней навстречу, окружили ее и повели к старушке, припевая всем хором:

Шла девица-голубица,

Свет наш, Настенька,

По крылечку, по тесову

Да по коврику.

Она шла, переступала,

Приговаривала:

Как роскошно, как богато

Здесь у батюшки;

Как приглядно, торовато

У родного мне.

Славно птичке поднебесной,

Резвой ласточке.

Порхать по полю чистому,

По зеленому,

Красоваться, любоваться

Светлым ведрышком,

Быстро виться, расстилаться

По поднебесью.

Так и Настеньке таланливой

Быть век девицей

Притаманней и привольней,

Чем молодушкой!

Вдруг откуда ни возьмися

Да на встречу ей

Идет молодец красивый

Словно писаный.

Ясноокий и румяный,

Кудри черные.

Он приветит ее речью

Сладкогласною:

Ты куда, моя девица,

Настя-звездочка?

Воротися, дай мне руку:

Я твой суженый!

Хорошо тебе, раздольно

В отчем тереме,

А с милым другом милее

Жить по бедности.

Мы согласно и советно,

По любовному,

Не увидим, как промчатся

Годы многие.

Настя дрогнула, смутилась

И потупилась;

Ее щеки жаром пышат,

Разгораются,

Ретивое бьется сильно,

Колыхается;

Словно сладкий мед вливают

Речи молодца,

И разнежася вздыхает

Тяжко, сладостно;

Исподлобья и украдкой

На него глядит

И с стыдливою ухваткой

Говорит ему:

Суженый, возьми девицу, —

Полюби меня.

И сверкнула на ресницу

Жемчугом слеза.

В то время, когда девушки приветствовали невесту этой песнею, она была в объятиях своей матери и, слушая с удовольствием приятные для нее напевы, скрывала на груди Лукерьи Савишны свое горящее лицо. Затем, как бы очнувшись, она начала целовать поодиночке своих подруг.

— Что это?.. На дворе уж давно вечер, а жениха нашего все нет. Да и отец что-то запропал на вече. Ну что ему там делать с ранней зари да доселе. Ведь всех не перекричать, — сказала старуха-мать.

— Уж не приключилось ли ему что недоброе? — заметила дочь, не спуская глаз с окошка.

— Кому, — спросила мать, смеясь, — отцу или жениху? Кто для тебя дороже?

Настя смешалась и молчала. Лишь после довольно продолжительной паузы вымолвила:

— Оба они неоцененные для меня, матушка, но батюшка дороже, он родитель, кормилец мой.

— Полно пустословить, Настюха! — перебила ее мать. — Я по себе это знаю: бывало, сидя на вышке, да взаперти в своей девичьей светлице, куда хочется найти такого человека, который бы вынес тебя оттуда, как заговоренный клад, и как он после того становится нам дорог. Вот мы с отцом твоим, так признаться сказать, не всегда ладили, норовом-то он крутенек и теперь. Сперва звались мы «голубками», хоть подчас и грызлись как кошка с собакой, а после стал он прозывать меня сорокою-трещоткою, — ведь вот какой обидчик. Да, впрочем, я ему сама не спускала: он меня за косу, я его за бороду — отступится поневоле. Я еще скромна, не все высказываю. Да что же ты, Настенька, призадумалась? Девицы, гряньте-ка песенку, да погромче какую, только не заунывную, что душу тянет, а так — поразгульнее, повеселей… Я и сама подтяну вам.

Старуха запела дребезжащим голосом: