Первый из первых, или Дорога с Лысой горы - [14]

— Смылся? Вот ведь каналья! — вознегодовал Слю няев и вознегодовал совершенно напрасно, поскольку Поцелуев никуда от него не смывался, а поджидал раздо садованного киноведа в дикообразцевском люксе.

По-хозяйски открыв дверь номера и не удивившись, что она не заперта, хотя Слюняев и помнил, что исполнительный директор, направляясь встречать американца, запер дверь на ключ, киновед застал Поцелуева восседающим в кресле за письменным столом Дико-образцева.

— Чао, бамбино! — приветствовал Слюняева светя щийся гостеприимством советник. И подмигнув заговорщицки в сторону холодильника, предложил: —Ну-с, продолжим?

Ох, до чего же любим мы задавать глупые вопросы! Хотя… И представить страшно, какой скучной и пресной стала бы наша жизнь, если бы вопросы задавались исключительно умные.

Нет, правда! Ведь любой ответ на умный вопрос звучит глупо, и отвечающий чувствует себя дураком, будучи дураком отнюдь не всегда. Зато отвечая на вопрос глупый, очень просто осознать себя умным. Просто и приятно.

И Поцелуеву киновед ответил так, как единственно и может ответить человек культурный и нежный душою на глупый вопрос. То есть ответил загадочно:

— Спрашиваешь…

Поцелуев вскочил, выбежал из-за стола, бросился к холодильнику, и на журнальном столике мгновенно возникли темного стекла низенькая толстопузая бутылочка, емкостью литра так в полтора, аристократически нарезанная ветчина, пара безжалостно четвертованных помидоров и еще какая-то лакомая снедь, но к ней Слюняев уже не присматривался.

Восхищенно и с вожделением взирая на преобразившийся журнальный столик, сглатывая слюну, киновед с нетерпением ждал, когда Поцелуев даст команду начинать. Без команды неловко как-то ни есть, ни спать, ни топиться. Поцелуев же все тянул, стоя у столика и, закатив глаза, вынюхивал содержимое голубенькой металлической коробочки, которую сжимал в руке перед собой. И мурлыкал:

— Блаженство, истинное блаженство!

— Что это у вас? — не выдержал Слюняев. Поцелуев ответил, не опуская глаз:

— Хмели-сунели.

— Что? — не понял киновед.

— Как это «что»? — оторвал нос от баночки советник. — Вы, пардон за вопрос, вообще-то русский?

— Ну, — удивился вопросу Слюняев, прекрасно знавший, что, глядя на него, предположить какую-то иную национальность невозможно.

Ответ его, Поцелуева, похоже, шокировал:

— Правда?.. И вы не любите хмели-сунели?

— А почему я должен их любить?

Какой же русский не любит хмели-сунели? Этого не бывает и быть не может! — убежденно воскликнул Поцелуев. — Русский не может не любить то, что называется не по-русски! В этом и заключается вечная тайна великой русской души. Все нерусское русские обожают! Слюняев обиделся:

— Вы говорите так, как будто сами не русский.

— Я? — на миг задумался советник. — Нет, я и русский тоже. Хотя национальность мало что определяет. Она определяет разве что неприятности… Я твердо убежден, что тот, кто выдумал национальный вопрос, подстроил человечеству самую замечательную пакость!.. Впрочем, мы еще слишком трезвы для философских споров.

Они выпили, закусили ароматнейшей, сочною ветчиной, обкапались помидорной кровью, и Поцелуев наполнил стаканы вновь:

— Ну как винцо?

— Этому тоже две тысячи лет? — кивнув выразительно, полюбопытствовал Слюняев.

— Этому? Больше!.. Должен сказать вам, что в Древнем Египте его подавали на стол фараона только в честь самых великих праздников. Лишь выпив его, божественный владыка и чувствовал себя по-настоящему сыном Солнца…

— Да? — ернически скривился Слюняев. — У нас, чтобы почувствовать себя сыном солнца, достаточно раздавить за углом бомбу какого-нибудь аперитива, настоянного на тараканах. Как изменились нравы за две тысячи лет!

Поцелуев замахал руками:

— Это не то! Это не то! О чем вы говорите? Какой аперитив на тараканах?! От него себя можно почувство вать разве что сыном того же таракана, в лучшем слу чае — сыном жабы. Здесь же… Нет, вы сейчас убедитесь сами…

И киновед убедился.

Трудно сказать, как чувствовали себя после вина из пузатой бутылки фараоны, Слюняев же, осушив и второй стакан, как водится, залпом, почувствовал себя героем, способным на невероятное.

То есть, почувствовал себя готовым отправиться в областное управление по делам культуры, архитектуры и истории, чтобы высказать его начальнику все, что о нем думает.

Давно пора! Сколько можно терпеть диктат малограмотного выскочки и бюрократа? Пусть узнает, что думают о нем интеллигентные люди.

Или лучше пойти в областную газету и выложить правду-матку заведующему ее отделом науки, культуры и здравоохранения? Почему он упорно заворачивает слюняевские статьи о проблемах кино в Малайзии и Аргентине? Его что, не волнует развитие кинематографа на островах Океании? Может быть, ему безразлично, по прогрессивному ли пути идут деятели культуры Новой Зеландии?..

Слюняев вытянул из кармана простыню, которую скромно называл носовым платком, и вытер вспотевший лоб с такою силой, что даже самых легких морщинок на нем не осталось.

Поразмышляв, киновед решил, что наиболее правильным будет посетить и управление, и газету.

— Правильно, правильно! — подзадоривал Поцелуев, читавший мысли Слюняева беспрепятственно. — Задайте перцу господам Похрюкину и Заноскину, задайте! Кроме вас этого никто не сделает, не осмелятся. Вперед, вперед!