Первый генералиссимус России - [14]

Хмель немного ударил в голову молодого воеводы. Ему захотелось услышать мнение старшего сотоварища об отношении к молоденьким царям и их сестре-правительнице. Хотелось определиться, какой стороны держаться. Ныне власть вроде у Софьи Алексеевны… Но она-то не царица, а только опекунша над царями и царевна-правительница…

Царю Ивану 17 лет, но он слаб умишком и здоровьицем. Такие не царствуют… Петр… Но Петру только 11 лет, и он Софьей и тем же Василием Васильевичем Голицыным умело отодвинут вместе со своей матерью от царского трона… Кроме того, мать царя Петра, Наталью Кирилловну, женщину, в воспитании и образовании которой принимал участие Артамон Матвеев, к тому же приятной наружности, иначе как «медведицей» и не зовут.

Но одно дело — хотение, другое — как о том спросить. Рассуждать на общие темы — это куда ни шло, а задать прямой вопрос, чреватый «занозами» — можно и на неприятность нарваться.

Выручил Шереметев. То ли догадался, то ли сам этими вопросами обеспокоился.

— Наше дело малое — сам кормись да о прибытке государству малость думай. А кто там главнее — то время покажет.

Сказано — яснее и не надо. Правда, о «кормлении», поди, излишне. Еще Алексей Михайлович Тишайший отменил «кормление», введя воеводское жалование. А сын его, Федор Алексеевич, это только упрочил. Царской волей своей сократил почти до основания всякий пробавляющийся кормлением да подарками при воеводах приказной люд, возложив их обязанности на самих воевод. Из всех «чернильных душ», «приказных строк» да «крючков» оставлены только дьяки да подьячие. «Этих тоже многовато, да уж ладно…»

— А с чего же начнем, Петр Васильевич, воеводство наше? — вроде бы продолжая тему, но в то же время и переводя ее в иное русло, задал очередной вопрос Шеин, норовисто, словно застоявшийся конь, встряхнув головой.

— Да с молитвы… — улыбнулся Шереметев. — Русский человек все с молитвы начинает.

— Да это-то понятно, — постарался изобразить ответную улыбку на своем лице Алексей. — А далее?..

— Далее?.. Далее с местными служилыми людьми познакомимся, с архиереем, с переписными сказками, чтобы знать, сколько тут податных живет… Но, вообще, Лексей, утро вечера мудренее. И пора нам к женушкам идти. Мы — засиделись, те — заждались.

Шеин не стал возражать. Вскоре, слегка пошатываясь, воеводы покинули трапезную.

5

Утро в Курске началось с нескончаемого петушиного пения и незлобивого, пустого лая собак. Отдаленно доносилось протяжное мычание коров, короткие, словно выстрелы пищали, хлопки пастушьего кнута — посадские отправляли своих кормилиц в стадо, на водопой и выпас.

«Как в Москве… — подумал Алексей Семенович, лежа на пуховой перине рядом с женой. — Впрочем, как и везде, — тут же поправил он себя, не размежевывая век. — Русь-матушка…»

О том, когда жена со слугами успела устроить спальное гнездышко, как-то не подумалось. Принялось, как само собой разумеющееся. Не воеводское дело мыслить о перинах да подушках. И без них государевой докуки хватает.

Несмотря на выпитое вчера вино и другое хмельное зелье, голова была чиста и светла, как слеза младенца. Но вставать с нагретой постели не хотелось. А вот потянуться да косточки размять — за милую душу. Отчетливо, до единого слова, вспомнился разговор с Шереметевым. «Вроде лишку не сболтнул, — подвел он итог воспоминаниям, — все честь по чести».

Потянувшись еще раз, открыл глаза. Опочивальня была заполнена утренним светом, проникающим сквозь оконные проемы и нежно рассеивающимся по опочивальне. Поманило до ветру по малой нужде. Неспешно сполз с постели, потянувшись до хруста в суставах, пошел к выходу. Разобравшись в коридорах и переходах, спустился на первый ярус, оттуда — на крыльцо. Завернул за ближайший угол и, не обращая внимания, видит его кто или не видит, задрав подол рубахи, облегчился. Вернувшись, вновь лег в постель. На свое, не успевшее остыть место. Задремал. Это черному люду надо было вставать с первыми петухами, а то и до них. Воевод же сие не касалось. День только начинался — и все успеется.

Проснувшись окончательно, повернулся с боку на бок, разминая тело. Взглянул на жену. Авдотья Никитична, взопревшая в жаркой постели, разрумянившаяся, разметавшая по подушкам русые волосы, лежала на боку к нему личиком. Подложив пухлую, оголившуюся до самых подмышек ручку под щеку, сладко посапывала несколько крупноватым для ее аккуратного личика носом. Пухлые губки были нежны и недвижимы, правда, в их уголке, ближнем к подушке, светлой пенкой застыла слюнка. «Ишь, сном младенца дрыхнет, — вяло шевельнулась мысль от созерцания супруги, — ни забот, ни хлопот тебе… Яки птаха небесная. Пословица «баба не квашня — встала и пошла» явно не про нее».

Меж тем взгляд скользнул ниже. Шелковое, тонкое, почти невесомое, стеганое золотыми нитками шелковое покрывало, которым укрывались в знойную летнюю пору, вместо шуб и попон, употребляемых зимой, сползло к ступням ног. Белая, тонкого льняного полотна ночная рубаха супруги сбилась куда-то к животу, обнажив сметанно-белый холмик того, что называют стегнами-бедрами и частью седалища, ибо самих ягодиц за холмиком не видать, и нежно-розовые икры.