Первый день спасения - [26]

С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.

– Удалось… – совсем обессиленно проговорил он. – Надо же… Как мы похожи. Как мы все-таки похожи…

– Что ты сделал? Так горячо внутри… и хорошо, ясно… Пульс даже в пальцах слышно…

– Поднял фильтрацию.

– Что?

Он помолчал, вяло прикидывая, как объяснить. Сказал:

– Теперь ты – как я.

Обеими ладошками она захлопнула себе рот, а потом схватила его руку и прильнула к ней губами.

– Совсем-совсем?

Он не ответил.

– Ты кто?

Он не ответил. Его знобило. Он сидел с закрытыми глазами, коротко и тяжело дыша, распластавшись по стене спиной и плечами. Тогда она снова уткнулась в его ладонь и перепугалась, поняв, какой эта ладонь стала теперь немощной и холодной. Некоторое время она дышала на его пальцы, робко и беззвучно пытаясь их согреть. Минут через десять его дыхание стало глубже и реже. Она спросила едва слышно:

– Ты спишь?

– Нет, – ответил он безжизненно. – Просто очень устал. Прости, малыш.

– Поспи.

– Очень устал. Не уснуть.

Она прыснула и тут же, словно извиняясь, опять прижала его ладонь к губам. Потом все же пояснила:

– Я, например, когда устала, засыпаю буквально пока ложусь.

Он усмехнулся. Рука его постепенно отогревалась.

– Я люблю спать, – призналась она. – Сны так люблю… Тебе снятся сны?

– Конечно.

– Про что?

– Про Землю.

– Про что? – не поняла она.

Он не ответил. Она подождала, потом вздохнула:

– Как странно все…

Он встрепенулся. Жадно полыхнув на нее глазами, спросил скороговоркой:

– Все – будто чужое, да? Не такое, как должно?!

Она опять вздохнула и пожала плечами.

– Да нет… не знаю. Какое есть.

Он сник.

– Я не то сказала? – испугалась она. Он не ответил. – Ты обиделся?

– Нет, что ты.

– Ты не обижайся на меня, пожалуйста. Я и так все время боюсь, – она запнулась. – Знаешь, мне так хорошо никогда не было. Будто снова с мамой, с папой – только еще смелее. Но такое чувство, что карабкаюсь уже высоко-высоко, и сил нет держаться, и отпустить нельзя, потому что если упадешь – разобьешься насмерть… Понимаешь?

Она была как на ладони перед ним. Он покивал, чуть улыбаясь: конечно, понимаю. Ласково и молча погладил ее по голове.

– Ты добрый… У меня просто слезы наворачиваются, как я чувствую, какой ты добрый. Ты еще кому-нибудь откроешь шарик?

Он сгорбился.

– Не знаю, малыш. Не знаю, что делать. Спасти от радиации и мора? Но до войны не было ни того, ни другого – и что с того? Позвать звездолеты? Мы помогать любим… Но вы-то что станете делать? Пять миллиардов вас было!!

Затаив дыхание, она ждала, что он скажет еще. Он молчал. Тогда она попросила несмело:

– Тетеньке открой, пожалуйста. Она тоже добрая.

Он засмеялся неприятным, беззвучным горьким смехом, и сейчас же у нее болезненно вырвалось:

– Опять не то?..

– По знакомству, да? – зло спросил он.

– Господи, ну что теперь-то? Ты прямо весь в каких-то… в больных гвоздях. Не знаешь, где зацепишь. У тетеньки, – добавила она возмущенно, таких капризных мужчин ни разу не было!

Он долго смотрел на нее с отстраненным изумлением, словно увидел в первый раз. Затем холодно отчеканил:

– Все достойны спасения! Понимаешь? Все!

Осадил себя. Снова откинулся спиной на стену.

– Прости, малыш. Ты лучше не заводи меня.

Она перевела дух. Ей показалось, что сейчас он ее ударит.

– Буду заводить, – с отчаянной храбростью сказала она. – А ты говори все-все. И я тебе.

Он помедлил, испытующе глядя ей в глаза. Она кивнула несколько раз, не пряча взгляда.

– Я… считал себя лучше вас, – сказал он, стараясь говорить спокойно и мерно. – Но оказалось, что не подличал и не врал только потому, что мне ничего не надо было. А когда понадобилось – ого! Значит, если бы нуждался, как вы, то подличал и врал бы, как вы? А ведь… ведь… триста лет коммунизма у меня за спиной! Три века! Это, что ли, ничего не значит?! Значит!! Значит, отдельный человек ни в чем не виноват! Просто на краю люди сходят с ума! Это как боль, как туман. Невозможно побороть!! – он вдруг понял, что кричит, и снова попытался овладеть собой. Вздохнул медленно. – Люди такие разные… сложные… ты не представляешь. А на краю людьми остаются только те, кто махнул на себя рукой. На краю остаются только святые и мерзавцы. Одни махнули рукой на себя и стали святыми. Другие махнули рукой на все, кроме себя, – и стали мерзавцами. А остальные… то ли случая выбирать не представилось, то ли махнули на все вообще… они никем не стали. И суть одна – беспомощность… Нет, надо увести людей с края.

– Так ты нас уведешь? – зачарованно выдохнула она, наконец дождавшись этих слов.

Стало тихо. Удивительно тихо. Ночь, как громадная вода, неслышно текла над детскими головами.

– Просто не знаю, – пробормотал мальчик. – Просто не знаю, как подступиться.

У нее опять слезы горячо наполнили гортань и переносье – такое страдальческое лицо сделалось у него.

– Но ведь он же смог… – глухо сказал мальчик.

Она хотела спросить, кто смог и что, но он резко поднялся и взметнулась сзади, отставая, рубашка – подошел к вышибленному в звездную ночь окну. Стоячее пламя над огарком вздрогнуло и заплескалось.