Первый День Службы - [254]

Рядом с Витькой сидит какой-то тусклый тип, снабженный непробиваемым лицом. На вид ему побольше, чем Шпале. Лет эдак двадцать пять. Но скептицизма ко всему окружающему на сорок тянет. Неужели пассажира не волнует столь живописный пейзаж? Оказывается, каменистые кручи его профессия: тип — горный инженер. Интересно, а пустынные инженеры бывают, или только до бригадиров-свекловодов дотягивают? Какие люди едут рядом с Витькой в электричке на службу. Он ни разу в жизни не видел еще ни одного живого горного инженера. Воплотившаяся в социалистическую реальность сказка про Данилу-Мастера. Горный инженер, как оказалось, окончил горный техникум и один год, даже учился заочно в институте на эту самую… Хозяйку Белой горы. А не в настроении товарищ потому, что вчера в драке ему сильно саданули чем-то по голове. Гордый инженер демонстрирует Витьке огромную фиолетовую шишару на затылке.

— И главное ведь ни за что! Ни к кому не лез, никого не трогал! — выговаривает ему наболевшее на душе собеседник.

— Да-да! — соглашается Шпала, недоумевая внутренне, как альпинист не понимает таких простых и естественных вещей. Что:

Достается в первую очередь всегда тихим и невинным. Иначе, зачем бы вообще драки были нужны и кто бы в них участвовал?

Это же очевидно! Для понимания подобной истины и институт кончать не нужно… Но все равно, какие люди! И кто-то еще после этого собирается утверждать, что в стройбат гонят одних распиздяев. А тут через одного инженеры, да еще не какие попало, а гордые! Перед самым Севастополем был какой-то долгий и нудный забор. Ни черта за ним не увидишь, как не старайся. Электрик, ведущий электричку, совсем мышей не ловит! Остановки не объявляет по-громкому. А ведь за оградой как раз должно было скрываться что-то интересное: может, атомная подлодка, или колония усиленного режима! Шпала прямо весь измаялся. Наконец тачка остановилась. Железнодорожный вокзал показался Витьке какой-то жемчужиной архитектурного строения. В натуре! Во всяком случае он довольно удачно вписывался в окружающий его ландшафт. За зданием вокзала гора, на ней колесо обозрения. С деревьев облетает листва. Из рупоров доносится: «Листья желтые». В колонне по четыре, огромной змеей они идут по городу, а от вокзала вслед звучит все то же: «Листья желтые над городом кружатся, с тихим шорохом нам под ноги ложатся…» И действительно, целый снегопад желтых листьев. Настоящие сугробы под ногами! Против Икска здесь теплынь бабьего лета.

Совпадение слов с действительностью производит удивительное, неизгладимое впечатление: кажется, наступивший миг — вещий. В детстве, в самый момент рождения, может быть, предсказано было Шпале и показано, что сей миг будет: колонна, песня, желтые листья под ноги. Только до поры он забыл про все увиденное, а может и не одно это. Стерлось, чтобы теперь вспыхнуть в сознании доказательством существования какой-то высшей силы, вселенского разума, знающего все наперед. Однако руководящее это начало не страшит, не давит, оно как бы соединяет тебя с окружающей природой, с этими желтыми листьями, с морем через свою плоть. Бог-тренер с лукавым добродушным лицом появился пред Витькой в разверзшихся небесах и погрозил ему пальцем:

— Что, стервец, усомнился во мне, когда дело запахло жареным? Чуть себя не погубил собственным же безверием! Не я ль тебе столько раз доказывал мое расположение? Кто эдакую бездарь на соревнованиях в чемпионы вытаскивал? Кто сей мерзости под ноги целые толпы покоренной публики кидал? Доказываю свою милость еще раз: мечтал ли ты, Шпала-дерево, о более прекрасном выходе из последней щекотливой ситуации? То-то же! Я с тобой, пока ты — дубина, творишь без устали себе приключения. Интересно мне — старому плуту, помогать в твоих выходках. Устанешь, потухнешь душой, станешь скучным, как этот горный инженер — откажусь от своей опеки тебе: какой интерес тоску плодить? Навалятся тогда нечисть-невзгоды, да хвори и поделом! Зачем такому на свете жить, небо коптить, когда самому неинтересно и другим от него одна скука да расходы? Таких убирать с земли надо, как отработанный материал.

И еще. С максимальной остротой Витька ощущает всю быстротечность, неповторимость жизни: этот день уже никогда не повторится! Шпала не будет шагать в огромной колонне по бессмертному городу и не посыплются ему под ноги листья… Каждый миг невозвратен! И все их, от первого до последнего, нужно прожить цельно, со смыслом, юмором, весельем… Впрочем, где-то все такое уже было. Кто-то Витьку опередил подобным высказыванием! Тоже служил в Севастополе осенним призывом? Однако некоторую сентиментальность в Груздевых ощущениях можно простить. Вольно или невольно он осознавал, что эти шаги последние без всякого подчинения. Впереди жизнь по каким-то другим, неведомым законам.

КОНТРОЛЬНО ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ.

Шторка ворот с красной звездой посередине, отползает в сторону. За ней армия. Вошли. Оказывается, ничего особенного: тот же асфальт, газоны. Все даже еще чище, чем там, за воротами. Их разместили в какой-то части. Мешки приказали сложить в некую таинственную комнату, которую закрыли на замок. А самих выпроводили шататься по территории. Колонна стайками осела кто где вокруг огромного плаца. Отсюда призывники наблюдали, как лихо обитатели части — матросики, строятся в шеренгу по два, по четыре, рассчитываются на первый-второй, пятый-десятый… Выполняют команду: «Шагом-арш, кру-гом, бегом…» Оказывается, это учебка. А лихие мариманы — их призыв, они здесь только десять дней. В перерывах между шагистикой местные с призывниками разговорились. Матросики посмеиваются на удивленные вопросы ребят, когда они всему этому успели научиться.