Первый человек в Риме. Том 1 - [7]

И женщины, и Сулла любили театр, но не утонченные греческие трагедии Софокла, Эсхила и Эврипида, где маски, где стонут тягучие голоса и звучит высокая поэзия; нет – комедию, насмешливо-грубоватые пьески на латыни Плавта, Невия, Теренция. Более же всего привлекало непритязательное искусство мимов – с их обнаженными уличными девками, с грубыми репликами в зал и из зала, с громкими призывами рожков, неправдоподобными сюжетами, скроенными тут же, на ходу из традиционного репертуара театров. Движения пальцев и рук, позы красноречивее слов; вот слепой отчим принимает гулящих девок за спелые дыни; вот безумный разврат; вот пьянствуют боги /ничего святого нет для мимов/.

Они дружили со многими комиками и управляющими театров в Риме и считали ниже достоинства бывать на пирушках, где не собирался целый букет знаменитых актерских имен. Трагические пьесы не существовали для них – они считали себя истинными римлянами, а римлянин выше всего ценит добрый заливистый смех.

Поэтому на пирушку в честь первого дня нового года в дом Клитумны были приглашены Скилакс, Астера, Милон, Педокл, Дафна и Марсий. Конечно же, пирушка превратилась в костюмированное представление.

Сулла любил смотреть сценки, где мужчины изображают женщин, передразнивая их. Потому и облачился в костюм Медузы Горгоны – с париком из живых змей, которые заставляли сердца окружающих сжиматься от страха. Складки коанского шелка, ниспадающие с его плеч, не скрывали наготы. Клитумна выбрала костюм обезьяны: завернулась в вывернутый наизнанку меховой плащ и выкрасила голые ноги в синий цвет. Костюм Никополис выглядел менее экстравагантно, поскольку ей хотелось показать свою красоту, а не спрятать ее отсутствие, как мачехе. Никополис нарядилась Дианой, что позволило ей открыть длинные стройные ноги и одну грудь и рассылать оловянные стрелы, танцуя под звуки флейт, колокольчиков, барабанов и лир.

Вечеринка началась шумно и весело. Головной убор Суллы имел поразительный успех, зато Клитумну и Никополис почтили за самые смешные костюмы и маски. Вино лилось рекой, смех и шутки разносились по всему саду, долетая до самых удаленных уголков дома. Все потеряли голову задолго до того, как ночь старого года перешла в утро нового. И тут вошел Скилакс, пошатываясь на высоких подошвах из пробки, в растрепанном золотистом парике и помятой тунике, подходящей скорее уличной девке, нежели богине. За ним, как Купидон, явился Метробиус.

Сулле хватило одного лишь взгляда на мальчика – и прозрачная ткань его одеяния моментально выдала волнение его плоти, вызванное желанием. Этого не добились ни Обезьяна, ни Диана, ни, тем более, развратная Венера. А затем последовала безумная сцена – точь в точь как те, что разыгрывают мимы: вихляние синих бедер, подпрыгивающие груди, подрагивающие кудряшки, крылатый мальчик и наливающийся силою член. А в финале – Метробиус и Сулла, удовлетворяющие желанья друг друга в углу, где они – им казалось – укрыты от посторонних глаз.

Сулла знал, что он совершает ужасную и, скорее всего, непоправимую ошибку, но…разве что-то могло его удержать?! Едва увидав капли шафранного пота на шелковистой коже ног и глаза под длинными ресницами, искрящиеся весельем, влажные, как ночная тьма. Сулла был побежден, перестал владеть собой, попал в рабство своей прихоти. Он протянул руку к материи, обернутой вокруг бедер мальчика, и приподнял ее, чтобы видеть то, что пряталось под ней, а уж когда впился глазами в эту долину блаженств – пропал вовсе. И увлек мальчика за собой, чтобы освободиться от непосильного бремени желания.

Фарс едва не обернулся трагедией. Клитумна, швырнув об пол редкий и дорогой кубок из александрийского стекла, бросилась на Суллу, стараясь вцепиться ему в лицо; Никополис бросилась за Клитумной: Скилакс, стащив одну из своих сандалий, принялся колотить Метробиуса. Кто-то, любопытствуя, остановился посмотреть. К счастью, Сулла пил не слишком много и ему достало сил, чтобы справиться с нападавшими: Скилакса он ударил так ловко, что грубо размалеванный глаз Венеры сразу вспух и затек; в голые ноги Дианы он ткнул ее же острыми стрелами; Клитумну же сбил с ног. Склонился к мальчику в поцелуе, долгом и нежном, поблагодарил и, обозленный, отправился спать.

Только теперь, на рассвете нового года, Сулла понял, что натворил. Это не фарс, не комедия даже: трагедия, какой сам Софокл не сочинил бы. А ведь сегодня Сулле исполнилось ровно тридцать.

Он посмотрел на двух визжащих женщин, похожих на его ночную Медузу, посмотрел так холодно, с таким гневом и болью, что они тут же притихли, окаменели и, пока он одевал свежую белую тунику и раб завертывал его в тогу, сидели молча и застыв, как изваяния. Только когда он ушел, обе очнулись, переглянулись и залились слезами – и не из-за своей печали, а из-за того, что увидели в его глазах, увидели, но прочесть и понять не смогли.

Умели – прочли бы, что Луций Корнелий Сулла, которому сегодня исполнилось тридцать, все эти тридцать лет прожил ложью и во лжи. Мир, окружавший его, был миром пьяниц и нищих, лицедеев и проституток, шарлатанов и вольноотпущенников – но не миром самого Суллы.