Первый арест. Возвращение в Бухарест - [71]

— Значит, не признаешься? — спросил председатель.

— Я признаю только свои коммунистические убеждения. Я боролся за легализацию компартии и комсомола, который входит в КИМ!..

— Это не имеет отношения к делу! Следующий!

Следующим был Силя.

— Господин председатель, КИМ насчитывает полтора миллиона членов! — сказал Силя.

— Что?! — спросил председатель и даже привстал со стула. — Это не имеет отношения к делу!

— Имеет, — сказал Силя. — Полтора миллиона — это же еще не все! Подумайте, сколько коммунистов находится в Советском Союзе…

Председатель метнул на него уничтожающий взгляд и решил съязвить:

— Мальчики должны следить за своим носом, а не за политикой. Куда мы докатимся, если дети начнут учить нас политике?

Силя ничего не ответил, но как бы случайно поднял голову и уставился на портрет семилетнего короля Михая, висевший за спиной председателя. Все поняли дерзкий намек, и в зале воцарилась тревожная тишина.

— Это не имеет отношения к делу! — рявкнул председатель. — Следующий!

Из толпы обвиняемых к барьеру выдвинулся человек, которого я никогда раньше не видел, но именно он-то и был организатором и секретарем комсомольского движения в нашем городе. С виду он не производил никакого впечатления: невысокий, худой, с лысеющей головой и прорезанным глубокими морщинами лбом, однако что-то такое упрямое, решительное было в его взгляде и голосе, что даже председатель суда посмотрел на него с опаской. Сам подсудимый и не взглянул на председателя: казалось, его меньше всего интересуют судьи. Он обращался не к ним, а к своим товарищам и к слушателям, находящимся далеко от этого зала, вполне убежденный, очевидно, что его услышат. Говорил он резко, страстно, и хотя вовсе не был оратором, но убежденность и ясная прямота мыслей словно преобразили его, разгладили морщины на лбу, изменили цвет лица, даже радостно было смотреть на него и слушать, как он говорит. Будто рядом нет стражников с примкнутыми штыками, нет хмурящихся судей в черных мантиях, нет черного распятия на столе и всей этой устрашающе-торжественной обстановки суда.

— Массы видят, куда ведет их капитализм… Все более широкие массы понимают, что готовится антисоветская война, за которую заплатят миллионами жизней…

Несколько минут длилось остолбенение председателя суда, потом он как-то сразу очнулся, грубо перебил говорившего и лишил его слова.

…Казалось, что дело идет к концу. Судьи удалились на совещание. В зале зажгли свет; усталые полицейские и шпики, изображавшие публику, уныло переговаривались между собой, бросая нетерпеливые взгляды на дверь, откуда должны были появиться судьи. Только Рошу спокойно сидел на своем месте и что-то записывал в блокнот. Я решил не выходить из зала, опасаясь, что меня не впустят обратно; вряд ли они будут долго совещаться: все у них решено заранее; прочтут приговор — и конец… Но оказалось, что и это еще не конец, — удивительный поединок продолжался и после вынесения приговора.

Председатель читал приговор торопливо и небрежно: ему явно хотелось поскорей уйти домой.

— Корецкий Антон… гм… пять, то есть к пяти годам тюрьмы… Чернега Ион… три года… Гершков Яков — четыре года… Белецкая Татьяна — три года… гм… Антониу Ион — три… нет, один год…

Он произносил пять, три, два года тюрьмы таким вялым, скучающим тоном, словно отсчитывал медную монету. Но вот наконец он кончил; в последний раз метнув строгий взгляд на обвиняемых, отложил бумагу, на которой был написан приговор, и удовлетворенно потер руки с видом человека, закончившего работу. А в это время те, кому он прочел приговор и кто должен был бы быть потрясен и раздавлен полученным наказанием, те, у кого в эти мгновения должны были сжаться сердца и спутаться мысли от тоски, от холода, от удручающей перспективы тюремного заключения, ответили судьям самым неожиданным образом: за барьером раздались громкие возгласы:

— Долой классовую юстицию! Долой буржуазию!

Это было настолько неожиданно, что все в зале растерялись: и председатель, схватившийся вместо колокольчика за чугунное пресс-папье, и стражники, уже начавшие было после чтения приговора теснить осужденных к выходу. Но те, которые кричали, делали это самозабвенно и бесстрашно:

— Долой буржуазный суд! Да здравствует комсомол! Да здравствует Советский Союз!

Кто-то догадался распахнуть обе половинки двери позади барьера, и опомнившиеся стражники начали свирепо толкать осужденных к выходу. Их остановил крик председателя суда.

— Назад! Верните их назад! — кричал он, наклонившись и сжав кулаки так, словно сам хотел кинуться за барьер.

— Кто кричал? — тихо и раздельно спросил он, впиваясь глазами в осужденных, когда их снова загнали в огороженный закуток. — Кто кричал? — повторил он врастяжку. — Отвечайте: кто кричал? Иначе всем будет худо!

Из толпы осужденных выдвинулись двое: невысокий, с бледным морщинистым лицом, осужденный на самый большой срок, и старший из братьев Гершковых — на лице его даже теперь была простодушно-доверчивая улыбка.

— Почему вы кричали? — спросил председатель все еще тихо, и было видно, что он с большим трудом сдерживает бешенство.

— Это наш ответ на террор сигуранцы, — медленно и внятно произнес первый осужденный. — Это наш ответ на то, что нас лишили зашиты и права высказаться…