Первый арест. Возвращение в Бухарест - [150]

В редакции дверь была открыта, я вошел и сразу же подумал, что попал не туда, куда надо, — в приемной и в комнатах сидели военные, такие же, как те, что маршировали на улицах. Но оказалось, что все правильно, газету тоже выпускали военные. Секретарь редакции, молодой, смуглый, с черными курчавыми волосами, носил в петлице три кубика. Увидев в моих руках исписанные листы, он ничуть не удивился: «Перепишите все начисто, тогда я скорей прочту». Я густо покраснел и признался, что не умею писать по-русски. Русский язык я знаю, у нас в селе говорили по-русски, но я не учился в русской школе и никогда на этом языке не писал; статья, которую я принес, написана по-русски, но латинскими буквами. «Ну, это легко исправить, — Саша вам это перепечатает под диктовку в два счета».

Машинистка Саша, толстая, миловидная девушка, тоже была в красноармейской форме. Сидя с ней рядом около машинки, я очень смущался, когда мой взгляд невольно падал на ее красивые колени и на светлые завитки волос, выбивающиеся из-под белого подворотничка гимнастерки, но, диктуя, я повысил голос и, упиваясь собственными словами, позабыл обо всем на свете. Когда секретарь редакции читал мое сочинение, я сидел на краешке стула и с замиранием сердца следил за выражением его лица. В это время в комнату вошел еще один военный, высокий, плотный, с бритой головой и двумя шпалами в петлице. Секретарь отложил статью и сказал, показывая на меня: «Познакомьтесь, этот товарищ мог бы у нас работать».

«Вот ты и дома», — все время стучало у меня в голове, пока я знакомился с редактором газеты, батальонным комиссаром Розовым, заполнял анкету, брал адреса меблированных комнат, не использованных сотрудниками, и обсуждал с ответственным секретарем, что бы я мог написать в ближайшие дни. Хотя город был переполнен беженцами, мне удалось в тот же день снять комнату в старом доме, на тихой и зеленой улице, тянувшейся вдоль спуска в Буюканскую долину. Дом стоял в глубине огромного запущенного сада, с заросшими крапивой и лопухами дорожками, с яблонями, грушами и высокими кустами смородины и махровой сирени. В открытые окна моей комнаты глядели деревья, из сада доносилось жужжание шмелей, пение птиц и даже гулкий и грустный голос кукушки. Вечером того же дня я сидел в компании своих новых друзей на людной террасе ресторана и рассказывал им за ужином всякие истории про Бухарест, про короля Кароля, про Железную гвардию. Сотрудники «Бессарабской правды» оказались профессиональными журналистами из Москвы и Киева. Я попробовал научить их пить «шприц» — сухое вино с газировкой, но они все предпочитали водку и коньяк. На террасе играла музыка, а когда она смолкала, были слышны песни — это парни и девушки, собравшиеся в городском саду, пели «Катюшу», «Три танкиста», «Кто его знает» с такой уверенностью и четким ладом, как будто знали эти мотивы давным-давно, и стройные голоса, доносившиеся из разных концов парка, сливались в одну гордую и радостную песню, которой, казалось, не будет конца.

Прекрасны были новые чувства, с которыми я провел это удивительное лето в советском Кишиневе.

Июль был жаркий, с грозовыми ливнями, и я очень уставал от беспорядочного накопления новых впечатлений и от жизни в этом новом, не всегда понятном мире. Работать в редакции было очень интересно. Я познакомился с корреспондентами центральных газет и московскими писателями, приезжавшими в Кишинев поодиночке и целыми бригадами. Натан Альман был крепкий бровастый человек, с гладко выбритой головой и умными проницательными глазами. По словам корреспондента «Известий» Экслера, это был очень талантливый театральный критик; мне он чем-то напоминал румынского писателя Коча. Алексей Яковлевич — молодой, веселый — носил изысканно сшитый костюм с новеньким орденом Ленина, прикрепленным к лацкану пиджака. Экслер сказал, что Алексей Яковлевич считается теперь в Москве сценаристом Номер Один. А сам Экслер был высокий, тучный, краснолицый мужчина, который, несмотря на одышку, вечно носился по городу в поисках материала, — такого неистового и неутомимого репортера мне редко приходилось видеть. Был еще один писатель-москвич, низенький, плечистый, уже склонный к полноте, с маленькими живыми глазками и громовым голосом. О чем бы ни шел разговор, он всегда переходил на рассказы о Балтийском флоте и матросах, о войнах, в которых ему довелось участвовать, — империалистической, гражданской, финской, а также о будущей войне, к которой все обязаны готовиться, особенно здесь, в пограничной республике. Он мне нравился, хотя его митинговый тон и манера говорить в комнате, как на площади, были немножко смешны. Были еще и другие москвичи и ленинградцы, корреспонденты, фоторепортеры, кинооператоры, режиссеры, которые постоянно толпились в вестибюле гостиницы и в нашей редакции. Алексей Яковлевич очень любил слушать разного рода байки про короля Кароля и мадам Лупеску и говорил, что мне непременно следует работать в кино. Когда я робко заметил, что ничего в киноискусстве не смыслю, он сказал, что это не беда, мне помогут; как только он вернется в Москву, он расскажет обо мне, кому надо, и мне помогут. Черт возьми, надо создать парочку хороших фильмов про Румынию и Бессарабию, и в этом должны участвовать сами бессарабцы.