Первые заморозки - [2]

— А ты, Люська, опять зареванная? Задача не получается?

— Тупица она, — сказал Воронов, хмуро глядя на пепел папиросы. — Дай пепельницу, Васена.

Васена подала ему из посудной горки блюдце с золотым ободком, собрала со стола Люськины книги и тетрадки, нетерпеливо запихнула Люську в плюшевое пальтишко.

— Ладно, ладно, девонька, потом решишь. Ступай поиграй у Маньки Феоктистовой, там котеночки маленькие.

И когда закрылась за Люськой дверь, порывисто обняла вставшего ей навстречу Воронова, прижалась к нему всем своим крутым сильным телом и тянулась губами к его лицу — была невысока ростом, — привстав, задержав дыхание в стиснутой груди, отчего лицо ее пошло сизоватыми пятнами, и шепотом выдохнула, наконец оторвавшись от его губ:

— Последняя моя ночка…

— Ну я же говорил, что приеду летом в отпуск.

— Не приедешь, — сказала Васена.

Она стала собирать на стол, он опять закурил, смотрел на бутылку десертного и с отвращением думал:

«Гадость какая, боже мой! Сургучом пахнет… Частиковые консервы… И ведь не понимает, что холодный огурец из погреба, грузди с луком, с постным маслом — вот закуска nec plus ultra[1], а не эта „роскошь“ от надомной торговли».

— Выпьем на разлуку, — сказала Васена, присаживаясь к столу.

Она откинула теперь шаль с головы на плечи — вся раскраснелась от быстрой ходьбы по холодному воздуху, от стопки вина — и смотрела на Воронова блестящими, со слезой, глазами.

«Только бы плакать не начала… А ведь любит меня! — вдруг подумал Воронов, словно лишь сейчас открыл это. — Не на шутку любит. Уеду — мокрую подушку пополам кусать станет».

Он встал, обнял ее с нежностью и силой, отшвырнув на пол шаль, чтобы чувствовать под тонкой кофточкой сильные плечи, — он знал, что они очень белы, как и вся она, что только лицо, шея, кисти рук, икры у нее обветрены и загорелы, — и рывком поднял ее со стула.

— Подожди, надо крючок накинуть. Как бы Люська не вошла, — шепотом сказала Васена, освобождаясь из его рук.

…Ночью в горнице напряженно горел зеленый глазок приемника. То затихая, то усиливаясь, звучала далекая музыка. Приемник весь светился внутри, точно приглушенный фонарь, и этого света ж хватало, чтобы Воронов мог видеть лицо Васены в раскиданных по белой подушке черных волосах.

«Всегда буду помнить ее… — думал он. — Вот ведь и старше она меня. На сколько? Кажется, лет на шесть-семь. И простая деревенская баба, вдова, дальше районного рынка не бывала, а знаю — буду помнить, даже тосковать первое время. И, может быть, действительно приеду летом в отпуск».

Он считал, что жил два года после института в деревне, где был единственным врачом, серо, однообразно, глухо — начал уже ворчать по-обывательски и пить, но теперь подумал, что выпало в его здешней жизни много и таких дней, когда он бывал по-настоящему счастлив. Осенняя охота с гончей, мелкая дрожь азарта, когда где-то в гулком облетевшем лесу вдруг с подвизгом раздастся собачий лай, запах листвы, пороха, окровавленной заячьей тушки, лесная дорога в сумерках, таящих какие-то волшебные страхи, и потом чистая изба Васены в пестрых половичках, ощущение под руками крепости, силы, жара ее тела…

«Ах, ведь не теряю же я все это навечно! Буду приезжать… Буду приезжать! Это же еще лучше, когда вместо привычного, доступного в любую минуту опять мне выпадут, как праздник, несколько таких дней».

Он улыбнулся от ощущения легкости и удовлетворения, которые принесла ему эта мысль, вытянул в сладком зевке все здоровое молодое тело свое и уткнулся, продолжая улыбаться, в плечо Васены, чтобы спать, спать, спать…

Утром пили чай на серой льняной скатерти. Люська ушла в школу. Воронов поглядывал то на ходики с цветастым циферблатом, то на свои ручные часы.

— Ну, вот и пора, — громко, с неподдельной веселостью сказал он, отодвигая от себя стакан, тарелку, вилку.

— Присядем на дорогу, — серьезно сказала Васена, хотя оба они и так сидели.

Она положила руки на колени, выпрямилась и молча смотрела в пол.

Наконец вышли. Утро было морозное — с инеем и тем острым блеском всего воздуха на солнце, который предвещает бесснежную, ясную осень… На дороге теперь хрупал ледок, и уже не пахло из леса листом и сыростью, а стоял повсюду колкий запах инея.

Шли молча, и опять, как вчера, было тихо в лесу, но совсем по-другому — не глухо и ватно, а чутко к любому звуку — и «хруп-хруп» под их ногами раздавалось далеко окрест.

Когда вышли из леса, остановились. Воронов не хотел, чтобы Васена провожала его до села, потому что, кроме него, в машине на станцию ехали еще двое — бухгалтер колхоза и почтальон за почтой.

— До свидания. Я напишу, — сказал Воронов.

У Васены были холодные руки и губы, а щеки горели; она терлась лицом о его лицо, не целуя, и чтобы отстранить ее, ему пришлось сделать усилие.

Уходя, он представлял, как она возвращается одна по лесной дороге — идет медленно, опустив голову, пряча зябнущие руки под шалью, а кругом это острое сияние, эта хрупкая тишина…