Первые воспоминания - [47]
Отец Майоль предстал во всем своем блеске. Бабушка не зря говорила, что в нем есть что-то царственное. Сочельник мы справляли у него; там были викарий, доктор-вдовец и Хуан Антонио, проводивший дома каникулы. Потом пришли управляющий с женой и сыновьями и еще один священник, который специально приехал, чтобы служить рождественскую мессу.
Собор сверкал. Отец Майоль и два других священника — викарий и приезжий — были в бледно-розовых ризах, расшитых золотом и жемчугом. В хоре пели дети, девочки и мальчики. От блеска болели глаза. Мы с Борхой поддерживали друг друга. Кажется, он слишком много выпил и все время засыпал. Отец Майоль воздевал руки медленно и величаво, как ангел, его красивая седая голова отливала серебром.
Первый день рождества был скорее невеселый. Антония спросила:
— Ты молилась вчера за маму?
— Это мое дело, — ответила я.
Но меня грызла совесть — я о маме и не вспоминала. Только на секунду, за ужином, вспомнила о папе. «Как странно! Я всегда так далеко от него, а помню запах его сигар, его кашель, слова…» Где он? Что делает?
Вечером пришли старые девы из Сон Льюча в жутких шляпах, отец Майоль, викарий и третий священник. Ну и, конечно, доктор с Хуаном Антонио и семья управляющего. «Все те же, все то же самое…» Мальчики говорили о школе — после праздников Борха ехал туда, где учился Хуан Антонио. Они-то будут вместе, а я…
— Как называется моя школа? — спросила я у бабушки без особого интереса.
В день святого Стефана я пошла на откос, надеясь встретить Мануэля. Его не было; я села у стены и играла камушками, пока меня не позвала Антония.
Бабушка требовала к себе нас с Борхой.
— Лауро идет на фронт, — сказала она, — как только вы уедете в школу.
— Ты же говорила, что он освобожден? — спросил Борха. — Глаза плохие… его ведь за это не взяли в священники.
— Теперь это не важно, — сказала бабушка и прибавила: — Идите, поздравьте его.
Мы неохотно пошли. Лауро был с Антонией в гладильной. Мы робко остановились в дверях. Антония сидела на низком стульчике и пришивала красные метки к нашему белью. Китаец смотрел на нас сквозь зеленые очки. Гондольер летал над ними, крича: «Лаур-ро, Лаур-ро, Лаур-ро… Попка дур-рак», и тревожно садился нам то на головы, то на плечи. Ни мать, ни сын не произносили ни слова. Лауро обнял колени. В жизни я не видела такого невоенного человека. Первым заговорил Борха:
— Лауро, бабушка говорит, что ты идешь на фронт.
Китаец медленно встал и поднял на лоб очки. Антония сидела, опустив голову. Она держала одну из тех гнусных рубашек, в которых я спала раньше, в школе, и выпарывала старую метку, чтобы пришить новую.
— Может, увидишь моего отца… — сказал Борха.
Китаец молчал. Я не смотрела на него. Я видела только копчики ножниц, жестоко сверкавшие над бельем.
— Бабушка говорит, надо тебя поздравить.
Блестящая капля упала туда, где были раньше номера и буквы. Я повернулась и выбежала, словно хотела скрыть тайну. Почему-то я стала искать полузабытого Горого. И не нашла.
В день трех волхвов, утром, бабушка вручила нам подарки — книги, вечные ручки, свитера. Кончилась добрая пора игрушек, и теперь, как говорили взрослые, подарки стали проблемой. (Маурисия клала в камин мой башмак. Туда помещалось немного, и она связала мне огромный чулок — «таких самых цветов, как плащ у святого Иосифа». Все папины подарки мне дарили волхвы с Востока, а чуть раньше, под рождество, я глядела на тучи и спрашивала: «Маури, это и есть дорога на Восток?» Как-то мне подарили клоуна с меня ростом, и я его обняла. Ах, зачем вспоминать?)
Мы взяли бабушкины подарки и поцеловали ее. Тетя Эмилия подарила мне флакон французских духов. «Ты уже большая», — сказала она и тоже меня поцеловала. (В эти дни все целовались слишком много.)
Без подарков не остался никто. Отец Майоль, викарий, Хуан Антонио… Карлосу и Леону подарили велосипед, один на двоих (у них все было общее).
Мы понесли книги в классную. Сели друг напротив друга, у балконной двери. Солнце за окном казалось жарким, и поздняя муха билась о стекло. Борха развалился в кресле — большом, кожаном, потертом — и перекинул ногу через подлокотник.
Мои книги были неинтересные. Их выбирала тетя Эмилия.
С того разговора в бухте Борха лебезил передо мной почти как перед бабушкой. Мы больше не ссорились.
Я заметила, что он смотрит на меня поверх раскрытой книги. Светло-зеленые глаза были пустые и стеклянные. («Как для бабушки».) Я скорчила рожу. Он засмеялся и сказал:
— Поняла, а?
— Что именно?
Он швырнул книгу на пол, потянулся и фальшиво зевнул:
— Что ты у меня в руках.
Я как можно презрительней скривила губы, но сердце у меня сильно забилось.
— Не корчи дурацких рож. Вы все у меня в руках — и ты, и Лауро, и Хуан Антонио. Я ведь все знаю. Все, что нужно!
Я с подчеркнутым равнодушием взялась за книжки.
— Ну, тебе бояться нечего, — сказал он. — Ты примерная девочка.
— Какая хочу, такая и буду. А ты кретин.
— Нет, не будешь. А почему?..
Он замолчал и посмотрел на меня как только мог хитрее.
— Если я все скажу… тебе здорово влетит?
— А что ты можешь сказать? Я про тебя больше знаю!
— Ерунда! С тобой похуже. Тебя отдадут в исправительный дом, как малолетнюю распутницу. Чтобы нас не заразила. Думаешь, мы вас не видели? И Хуан Антонио, и даже Гьем…
