Первые воспоминания - [32]

— Мануэль, — сказала я. — Ты слишком…

Я не знала, как это назвать. Меня даже злило немножко, что я вижу его и слушаю. Мне хотелось приобщить его к нашим радостям — к лодке, к кафе, хотелось, чтобы он пошел с ребятами в рощу. Но что у него со всем этим общего? Что общего у него со всеми на свете людьми? Я смотрела на его израненные, непривычные к работе пальцы.

— Ты не думай… — сказал он. — Мое место было с ними, с озлобленными, с несчастными. Когда это все началось, я уже решил остаться. А теперь, ты же знаешь, его убили.

Из-под камня выскользнула крошечная зеленая ящерица. Мы с Мануэлем тихо смотрели друг на друга. Наши глаза были у самой земли, и ящерица из травы глядела на нас острыми, страшными глазками. Она была чем-то похожа на дракона, которого там, на витраже, убивал святой Георгий. «Мануэль с ними, — думала я, — со всей этой гадостью мужчин и женщин». А я росла и вот-вот должна была стать взрослой. Или, может, уже стала. Несмотря на жару, руки у меня зябли. «Нет, пусть еще подождут… еще немножко». Кто должен подождать? Только я сама предаю себя каждую секунду. Я одна предаю Горого и Алису в Зазеркалье. «Какое же я сейчас чудище», — подумала я и закрыла глаза, чтобы не видеть огромных и крохотных глаз притаившегося дракона. «Какое я чудище, если я и не девочка и никакая не женщина!»

Чтобы мне стало хоть немного легче, я сказала:

— А он тебя не зовет? Не хочет про тебя знать? Наверное, думает, ты его предал.

— Нет, звал два раза. Знаешь такого, с гитарой, который у него живет? Раньше они вместе ходили на «Дельфине». Теперь он старый, а поет, и ему эти песни очень нравятся. Зовут его Санамо. У него всегда за ухом красная роза. Он говорит, что Санамо — его единственный друг. Так вот, Санамо приходил к нам, вон туда, за те деревья, когда я собирал с моими миндаль. Он меня звал в Сон Махор.

(Я представила себе в раю, за деревьями, дьявола с темной розой у виска.)

— А я ответил: «Не могу, так ему и скажи. Мне надо помогать маме и младшим. Я бы хотел, большое ему спасибо. И еще скажи, что я его очень люблю, но пока они живы, к нему не вернусь».

Когда Мануэль говорил «очень люблю», голос его дрогнул и был такой горячий, звучал так близко, что я встрепенулась от зависти.

Мне захотелось стать очень плохой, жестокой. Я не знала, что ответить на эти слова, так больно задевшие меня. В голове вертелись глупости: «А я очень люблю Горого, я очень люблю стеклянный шарик, я очень, очень, очень…» Мне было тяжело. Как можно так страдать в четырнадцать лет? Меня терзала нерастраченная боль.

Вдруг я вскочила, опершись ладонями о землю — в них вонзились камешки. Ящерица испугалась и исчезла. Мануэль глядел на меня снизу, удивленно приоткрыв рот. Было так, словно кто-то разорвал завесу, за которой мы прятались. И я сказала:

— Идем туда. Давай, пошли!

— Куда?

— В Сон Махор.

— Что ты!

Он поднялся. Мы еще никогда не стояли так близко друг от друга. Я заметила, что он выше меня. «Может, он считает, что я старше. Ну, хоть — что мне пятнадцать!»

— Пошли, глупость какая!

И тут я впервые поняла, что он пойдет, куда я захочу.

Я уверенно двинулась вперед. Не слыша его шагов, я знала, что он идет за мной и всегда будет идти. (Как горько мне было потом! Как горько было когда-то, в давно ушедшую пору.)

Костры

I

Виноград поспел к середине сентября. Жена алькальда прислала бабушке первые гроздья на глиняном блюде в желтых и синих цветах, закрытом вышитой салфеткой. Бабушка взяла двумя пальцами прозрачную прекрасную гроздь, и особенно мутным и уродливым показался бриллиант на ее руке. Она отщипнула ягодку, пососала и выплюнула кожицу в ладонь.

— Кислый, — промолвила она. — Так я и знала.

Виноград — весь в алмазных каплях — остался на блюде.

Борха, хитро поглядывавший на меня еще с утра, сказал:

— В Сон Махоре, наверное, сладкий.

Говорил он это мне, хотя смотрел на бабушку. Потом аккуратно вымыл кончики пальцев и вытер их салфеткой. Он был похож на малолетнего Пилата.

— Подай кофе, Антония, — приказала бабушка.

Она никогда не вступала в беседы о Сон Махоре. (Как-то я спросила Китайца: «Почему она поругалась со святым Георгием?» — «Не кощунствуйте, сеньорита Матия», — ответил он. Но понял меня прекрасно и сказал чуть позже: «А почему вообще ругаются и знатные и простые?» И как-то непристойно потер указательным пальцем о большой.)

— Можно нам уйти, бабушка? — спросил Борха. — Мы бы с удовольствием прогулялись перед уроками…

Бабушка пытливо взглянула на меня, я покраснела. «Он что-то хочет мне сказать».

— Занимайся, — сказала мне бабушка. — Отец Майоль подыскивает для тебя школу. После всего, что ты натворила, надеюсь, ты подумаешь прежде, чем снова нарушать свой долг.

Потом перевела взгляд на Борху:

— И ты будешь учиться. Война затягивается дольше, чем мы думали, и мы тебе тоже подыщем школу.

Она помолчала.

— Ничто не должно нарушать уклад нашей жизни. Война — ужасное несчастье.

«Война? — подумала я. — Какая? Вот это гнилое молчание, жуткое молчание мертвых?»

— Я ненавижу войну, — продолжала бабушка. — Мы должны, по мере сил, жить так, словно ее нет.

— Когда мы пойдем в школу? — спросил Борха с такой улыбкой, как будто эта мрачная весть преисполняла его сладчайшими надеждами.