Первые воспоминания - [23]

А Марине говорил:

— Теперь его не видно, дома сидит. Умирает.

Потом задумается и прибавит:

— Пойду к нему как-нибудь. Он меня помнит, я у него служил. Если кто из прежних зайдет, он угощает вином. Он — большой сеньор, уважает своих слуг. Да, сеньор. Теперь таких и нет.

Китаец говорил:

— Когда-то донья Пракседес с ним дружила.

— Вот именно, когда-то! Теперь он о родичах и знать не хочет. Пойду-ка я к нему… Мы с ним далеко плавали. К островам. — И короткая, красная рука с широкими, как лапы, пальцами указывала вдаль, где мерцало море, от одного взгляда на которое захватывало дух. — А теперь дома сидит, заперся. Тьфу! И крыса эта, Санамо, играет ему на гитаре. Подачками не гнушается… Я бы так не мог после всего, что мы с ним перевидали! Санамо, гадина, пользуется, что сеньор наш бедный вспоминает прежнее… Ворошит старое, на гитаре своей собачьей играет, чтобы не выгнали. А кто он был? Предатель, и больше ничего. Последний матрос у нас на «Дельфине». Самый последний…

Гьем угрюмо смеялся из угла:

— Да, дона Хорхе повсюду знают.

Марине и Гьем загадочно улыбались. Борха визгливо начинал:

— Мы одного рода. Китаец прав, наша семья была очень дружная. Бабушка с ним дружила… Да никто, собственно, и не ссорился.

— Никто, дорогой, никто. — Марине перекидывал окурок в другой угол рта. — Ясное дело, все тебе оставит!

Гьем давил ногой муравьев. (Они кишели повсюду. Весь остров изрезали их дорожки, пронизали их узкие ходы, как бесконечные пустые жилы. Муравьи шныряли по ним взад-вперед.) Марине совал шумовку в банку с маслинами, и они, словно капли, падали на тарелку.

— А ты пойдешь к нему?

Китаец клал руку Борхе на плечо. Рука была странная: желтая, сухая. Враждебная, а чего-то просит или хочет. Борха сидел прямо и улыбался застывшей улыбкой, которую я так хорошо знала.

— Да. Конечно, зайду как-нибудь. Он мне дядя.

— Вроде того, вроде того, — смеялся Марине. — Ладно, пойдешь — напомни про меня, поговори о прежнем времени. У него был полный шкаф золота. Прямо столбиками сложено! «Бери, — говорит, — бери, Марине, ты парень хороший». Я ему верно служил. И не за жалованье, не-ет!

Гьем и Марине снова переглядывались и глухо смеялись. Каким бывалым казался мне Гьем, этот хитрый мальчишка с черными глазами! Борха тоже смеялся, но как-то нехотя. Марине подавал нам плохое вино, оставлявшее на губах и на зубах темный осадок. Иногда мы пили что-то крепкое, вроде агуардьенте[7], и очень веселели.

— Все острова прошел, — рассказывал Марине, и правый глаз у него сверкал, как бабушкин бриллиант. — Жаль, парусник продал… А другие говорят, не продал, сжег. Не знаю, что с «Дельфином». Ох, и любили мы этот корабль! Я как узнал, подумал: «Сеньор с „Дельфином“ расстался — значит, худо дело».

— Он не болен, — сказал Китаец. — Я видел недавно, он поливал в саду цветы.

— Худо дело, — повторил Марине, и глаз его потерялся под мохнатой бровью.

Потом они отправлялись в рощу, а я возвращалась домой на «Леонтине» и думала про все это. Приставала к берегу, поднималась к дому, не в силах забыть, как они уходили, и стряхнуть очарование разговоров. Входила в патио и тихо, чтоб бабушка не услышала, мылась и переодевалась к ужину. Бабушка спрашивала:

— Где ты была?

— Занималась.

Она смотрела, есть ли чернила на пальцах, и приближала к моим губам большой нос — не пахнет ли табаком. (Я успевала нажеваться мятных карамелек, которые Марине держал в высоких жестянках из-под бульонных кубиков.)

— Какой он, этот Хорхе? — спросила я Антонию. — Правду говорят, что к нему приходил бес?

Антония стелила мне постель и, сунув руку в пододеяльник, расправляла его. Потом обернулась.

— Он теперь очень старый. Раньше был красавец мужчина… Да, настоящий был сеньор, благородный и немножко не в себе. Тут его не могли понять. Он по-своему жил, никого не боялся, здесь такого и не видали. Он… как бы сказать? Он все сметал, словно буря. Деньги по ветру пустил, страшно подумать.

— У него еще много денег! Золота целый шкаф.

— А, что это ему! Пустяки, — сказала она.

И презрительно поджала губы. (Не знаю, почему я вспомнила фотографию, заткнутую за зеркало, — Антония с маленьким Лауро.) Она отрывисто засмеялась и добавила, словно про себя:

— Придумал… подарил Хосе с Малене участок прямо посреди откоса, на сеньориной земле… Донья Пракседес очень была недовольна.

(Небо темнело, я возвращалась домой на «Леонтине» и думала обо всем этом. Я глядела на свои загорелые, вытянутые ноги и спрашивала себя, где же правда? В жизни, казалось мне, все как-то чересчур по-настоящему. Я знала, я часто слышала, что мир — большой и злой. И мне стало страшно, что, быть может, он еще хуже, чем я думала. Я смотрела на землю и повторяла про себя, что там, внизу — мертвецы и весь каменистый остров, все его огромные цветы и деревья стоят прямо на трупах. Марине сказал как-то, что Хорхе погубил многих, что он жестокий, но самый благородный и великодушный на свете. Кого он погубил? За что? На верху откоса, у лестницы, где я толкнула Хуана Антонио, был колодец, а на нем — поросшая мхом голова дракона с открытой пастью. Когда что-нибудь падало в колодец, гулко звучало эхо. Даже когда опускалась цепь, гул стоял такой, что мороз подирал по коже. Я любила смотреть в глубину колодца, на воду, и мне казалось, что я чувствую запах темного сердца земли.)