Первые шаги жизненного пути - [14]

В кухне мы редко бывали. Там находилась большая плита, которую топили два раза в день. И ванна топилась из кухни. К кухне примыкали две маленькие комнатки для прислуги. Раньше у нас была одна работница, а в новой квартире я помню двух — кухарку и горничную. Я любила заглядывать в их комнаты, где висели в углу иконы и стены украшали яркие бумажные цветы. У нас не было особенно удачных и близких нам работниц. Помню только очень милую и всеми нами любимую горничную Машу — высокую, похожую на солдата в юбке. Она жила у нас года три, но летом уезжала в деревню, где однажды и осталась, выйдя замуж.

Мы соприкасались с работницами преимущественно тогда, когда наши родители рано уходили в гости, и потому, когда мы ложились спать, очередная горничная сидела в столовой. Это бывало редко, и мы это крайне не любили. Няни бывали у нас только в самом раннем детстве, так что я их не помню. По маминым рассказам знаю, что у Сережи была кормилица Паша и потом девочка-няня, тоже Паша, которую он звал Ма-Паська. А когда я родилась, мне взяли няню Полю: она прожила у нас недолго. Ее уволили после того, как мама узнала, что она меня бьет. На этом наши няни кончились.

Также в ранние годы дважды пробовали брать к нам немок. И каждый раз неудачно. Первую я не помню совсем. Но хорошо запомнила рассказы-анекдоты, связанные с ее крайней глупостью. Мама рассказывала о том, как она, страшная лакомка, раз съела выброшенные на помойку гнилые сухие груши-дули и потом каталась по кровати с болями в животе. Когда ей предложили касторки, она мгновенно оказалась здоровой. В другой раз, когда она пошла гулять с Сережей, он вдруг возвратился домой с отчаянным ревом. Оказалось, что она ни за что не соглашалась опустить письмо в тот почтовый ящик в Гагаринском переулке, куда Сережа привык всегда опускать с папой, а настаивала на том, чтобы идти опустить в другое место. Сережа думал, что тогда письмо не дойдет и исступленно, отчаянно плакал. А она ему не хотела уступить.

Вторую бонну — молоденькую блондинку с круглыми щечками с ямочками — я смутно помню. Она совсем не интересовалась нами и не учила нас немецкому языку, а только выучи-лась от нас русскому.

Все это было еще во флигеле. В новой квартире около нас была только мама. Она и учила нас сама, и мыла, и шила почти все на нас, и гуляла с нами, пока мы были маленькие.

Наши зимние дни проходили в строгом распорядке. По утрам получалось так, что около часу мы были предоставлены самим себе. Папа обычно просыпался в десятом часу. Мама не смела шелохнуться, берегла его сон и потому не вставала, пока он спал.

Мы просыпались часов в восемь и начинали с того, что шепотом или при помощи знаков договаривались, кому из нас отдергивать занавески на окнах, а кому закрывать большую двухстворчатую дверь в спальню родителей и приставлять к ней стульчик, чтобы она не открылась. Обоим хотелось делать первое, более легкое дело. Обычно в этой торговле побеждал брат-деспот Сережа, и я нехотя шла закрывать дверь. Затем чаще всего начинались шалости.

Папа не любил, чтобы мы начинали свой день с игрушек. И мы в это время занимались нередко гораздо более глупыми вещами. Одевшись, застегнувши друг у друга на спине лифчики и т. п., мы отправлялись в маленькую комнату. Катались по дивану, рассматривали карту, забирались в буфет за хлебом. Бывало, что Сережа ложился на диван на спину и задирал кверху ноги, я усаживалась на подошвы его башмаков, и он поднимал меня как можно выше.

Особенно "содержательным" бывало наше утреннее времяпрепровождение по субботам. В субботу нам меняли белье. По этому случаю мы придумали следующую игру. У нас были длинные, до полу ночные рубашки. И вот часто в субботнее утро, когда рубашки должны были идти в грязное, кто-либо из нас вбирал внутрь рубашки голову и руки, застегивал застежку у ворота на пуговицы, поджимал ноги к подбородку, а подол завязывался узлом. Получался тугой шар с обладателем рубашки внутри. Другой спихивал этот шар с кровати на пол и катал его по полу по всем трем комнатам. Что нам тут нравилось, совершенно не знаю. Хоть сколько-нибудь весело могло быть только тому, кто катал. Ощущения же другого были весьма малоприятными. Особенно неприятным был тот момент, когда с кровати шар летел вниз, и заключенный в нем стукался о пол чем попало. Помню, что этой нашей игре был положен конец. Как-то мама заметила, что наши ночные рубашки измазаны в желтой мастике, которой натирался пол, выяснила у нас происхождение пятен и запретила глупую забаву.

Часов в десять мы пили чай с молоком или ячменный кофе вместе с родителями, которые выходили в столовую. Настоящий кофе, который они пили, нам не давали. Потом папа уходил к себе наверх работать, а мы начинали свой день.

Прежде всего мама расчесывала мои непокорные волосы. Эту процедуру я терпеть не могла. Накатавшись в течение утра по дивану, я успевала превратить свою шевелюру в колтун. Мама старалась осторожно расчесать ее, и это занимало довольно много времени. Мне казалось невыносимым сидеть неподвижно, я все время рвалась, ускользала из маминых рук. Затем мы усаживались за уроки. Помнится, мы с мамой учились не в детской, а в столовой за обеденным столом.